В предыдущих текстах неоднократно всплывало имя писателя Льва Толстого: «ташкентские кумушки считали генерал-губернатора барона А.Б.Вревского прототипом (ошибочно, добавлю) Вронского из «Анны Карениной» https://nuz.uz/moi-uzbekistancy/10138-ot-abvrevskogo-k-aspushkinu-cherez-tashkent.html и первый перевод выдающегося тюрколога Н.П.Остроумова произведения Льва Толстого на староузбекский язык: https://nuz.uz/kolumnisty/18057-pervoe-izdanie-lva-tolstogo-na-starouzbekskom-yazyke.html А был ли кто-нибудь из ташкентцев в гостях у Л.Толстого в Ясной Поляне? Оказывается, был. Фактологически подтверждается один эпизод.
Лев Толстой в дневнике 28 мая 1896 г. записывает: «Страшное событие в Москве, погибель 3000. (C 6 по 26 мая был объявлен коронационный период Николая II, Толстой пишет о ходынской давке 18 мая, когда погибли по официальным данным 1389 человек, а 1300 — получили тяжелые увечья, по неофициальным данным погибли 4000 человек.) Я как-то не могу, как должно, отозваться. Все нездоровится — слабею. В Пирогове шорник, умный человек. Вчера был из Тулы из рабочих, умный, кажется, революционер. Нынче семинарист трогательный. Очень, очень плохо подвигается работа. Письма довольно скучные, потому что требуют учтивых ответов. Написал Бондареву, Поше, еще кому-то. Да, был еще офицер Дунин-Барковский. Кажется, был полезен ему.»
Кто же этот Дунин-Барковский, посетивший Л.Толстого в Ясной поляне и по какому поводу была встреча? На момент встречи с Л.Толстым это был подпоручик 15-го Тифлисского гренадерского полка Валериан Николаевич Дунин-Барковский (1871, родился в Одессе — умер в Ташкенте в 1943). В 68-ом томе (вышел в свет в 1954 г.) Полного собрания сочинений (далее — ПСС) Л.Н.Толстого в комментариях на с.110 по поводу этого визита объясняется: «Валерьян Николаевич Дунин-Барковский — агроном, в 1895 г. — подпоручик Тифлисского полка». Что сразу же вызывает удивление: и полков в Тифлисе было много, и подпоручик в дальнейшем дослужился до полковника, участвовал в Первой мировой и гражданской войнах, основал Ташкентское коммерческое училище, в советское время преподавал и написал ряд методических пособий, к тому же В.Н.Дунин-Барковский никогда агрономом не был, хотя и и был всесторонне образованным человеком с широким кругозором и даже опубликовал книгу по сельскохозяйственной тематике — «Дикорастущий кендырь, его использование и охрана», 1941 г.
Что предшествовало встрече? Молодой офицер написал драму «Новая жизнь» и отправил ее на рецензию Л.Толстому. К сожалению, сам оригинал драмы не сохранился. Во второй сноске на с.110, 68-го тома вообще опечатка, которая вносит путаницу: «Драма «Новая жизнь», первое произведение Дунина-Барковского, присланное им Толстому при письме от 15 июня 1896 г. с просьбой об отзыве». Ответ Л.Толстой писал 2-3 июля 1895 г. Т.е. мы должны, следуя логике, догадаться, что издательство допустило опечатку: В.Н.Дунин-Барковский обращался к Л.Толстому не в 1896 г., а в 1895-ом. Иначе выходит так, что Л.Толстой уничтожил своей отрицательной рецензией начинающего драматурга до того, как получил оригинал драмы «Новая жизнь».
Л.Толстой в ответном письме написал в первом черновике: «Валерьян Николевич, Я получил Ваше письмо и рукопись Я прочел Вашу драму. Суждение мое о ней то, что она написана человеком очень молодым, мало знающим жизнь.» Опять перечеркнул, написал второй вариант черновика: «Валерьян Николаевич. Я прочел Вашу драму и, к сожалению, должен сказать Вам неприятное, а именно, что драма написана дурно: характеры не выдержаны, положения неестественны и…» Опять перечеркнул. Но письмо такое с уничижающей критикой драмы подпоручика В.Н.Дунина-Барковского «Новая жизнь» было.
Дальнейшая переписка подпоручика и Л.Толстого прояснила ситуацию с перспективами драматургии. т.69 ПСС, с.89-90, письмо 71 В.Н.Дунину-Барковскому от 6-28 апреля 1896 г. из Москвы: «Валерьян Николаевич, Вы пишете, что, последовав моему совету и занявшись, как Вы пишете, самосовершенствованием, Вы почувствовали, что подвергаете себя великой опасности прожить эгоистично и потому тщетно свою жизнь, и избегали этой опасности тем, что, перестав заботиться о своем нравственном совершенствовании, об уяснении своего сознания истины и устройства своей жизни сообразно этому сознанию, занялись улучшением, просвещением и исправлением других. Я думаю, что испугавшая Вас опасность была воображаемая и что, продолжая уяснять свое сознание и учреждая свою жизнь соответственно этому сознанию, Вы никак не рисковали провести праздно и бесполезно для других свою жизнь.
Я думаю совершенно обратное: не только нет никакой возможности просвещать и исправлять других, не просветив и не исправив себя до последних пределов, но нельзя и просвещать и исправлять себя в одиночку, а всякое истинное просвещение и исправление себя неизбежно просвещает и исправляет других, и только одно это средство действительно просвещает и исправляет других, вроде того как загоревшийся огонь не может светить и согревать только тот предмет, который сгорает в нем, но неизбежно светит и греет вокруг себя, и светит и греет тогда, когда сам горит. Вы пишете: разве от того, что я стану лучше, станет лучше моему брату? Это все равно, что если бы землекоп сказал: разве от того, что буду точить мою лопату, подвинется моя работа? Только тогда и подвинется, когда будет отточена. Но тут сравнение не полное: самопросвещение и исправление других, как я прежде сказал, совершается только через просвещение и исправление себя.
Я не говорю, что то, что Вы делаете, оставаясь в военной службе, обучая солдат грамоте и пр., дурно. Это несомненно лучше, чем обучать солдат жестокости, лжи и бить их. Но дурно для Вас то, что Вы, зная зло и лживость военной службы с ее обманами, присягой и дисциплиной, продолжаете служить. И дурно не столько самый факт тот, что Вы служите, сколько Ваши рассуждения о том, что, продолжая служить, Вы делаете хорошо. Я понимаю, что могут быть условия, Ваших отношений с родными, Вашего прошедшего, Ваших слабостей, по которым Вы не в силах сделать то, что считаете должным: оставить военную службу; мы все по слабостям нашим более или менее отступаем от того идеала той истины, которую мы знаем, но важно то, чтобы не извращать истину, знать, что я отступил от нее, что я грешен, дурен, и не переставая стремиться к ней и быть готовым всякую минуту, как только ослабнут препятствия, вступить на ее путь.
Только тогда человек движется вперед, живет и служит людям, когда он знает, насколько он отступил от истины, и потому считает себя дурным. Если же он ищет оправданий своему греху и доволен собой — он мертв. Довольным же собой, служа в военной службе, зная, что цель есть казнь и убийство, средства ее — рабская покорность всякому человеку старше чином, который завтра же может велеть мне убивать невинных людей, и условияя ее — и не только праздность, но напрасная трата лучших сил народа и обман и развращение его, нельзя быть. Прочтите, пожалуйста, мое это письмо и слова с тем же чувством уважения и доброжелательства, с которым я пишу его. Лев Толстой.»
Довольно удивительное по взглядам на государственное устройство письмо для бывшего артиллерийского поручика, участника боевых действий на Кавказе и Крымской войны. А как же его рассуждения о справедливых и несправедливых войнах? Через 30 лет после написания «Войны и мира» мировоззрение Л.Толстого изменилось настолько, что он все войны стал считать несправедливыми, а уничтожение агрессоров — убийством людей? Разве во время Крымской войны поручик Л.Толстой убивал невинных людей, а не захватчиков? Много вопросов ставит это письмо. Это как бы неприкрытый призыв великого писателя и проповедника, адресованный В.Н.Дунину-Барковскому, к оставлению военной службы, изменению присяге и долгу. Своего рода, антигосударственная пропаганда в личной переписке, а, скажем, для сталинского периода это был бы готовый состав преступления по 58-ой статье.
Через месяц после написания Л.Толстым этого письма подпоручик В.Н.Дунин-Барковский посещает Л.Толстого в Ясной поляне, и тогда писатель в своем дневнике отмечает: «Да, был еще офицер Дунин-Барковский. Кажется, был полезен ему.» Т.е. Л.Толстой уверен, что его проповеди в письме и при личной встрече запали молодому офицеру в душу, и в своей жизни он последует написанному графом сценарию, превратив ее, таким образом, извиняюсь за каламбур, в драму «Новая жизнь».
Однако дальнейшая биография адресата писателя говорит о том, что откровенная антигосударственная пропаганда Л.Толстого, написанная, может быть, под влиянием ходынских событий, не запала в душу В.Н.Дунину-Барковскому. Молодой офицер внял лишь совету Л.Толстого не писать драмы, позднее он работал только над учебниками и методическими пособиями, а призыв графа-проповедника покинуть воинскую службу проигнорировал, поступив через два года в Николаевскую академию генштаба. А это уже элита армии царского периода.
Жизненный путь В.Н.Дунина-Барковского сложился так, что он совмещал в служении, высокопарно выражаясь, народу и государству два поприща: воинскую службу и просвещение. И довольно неплохо это у него получалось. На рубеже веков, после окончания академии, он поехал служить в ТуркВО, был на нескольких должностях, в том числе преподавал в Ташкенте в подготовительных классах 2-го Оренбургского кадетского корпуса, преобразованного затем в Ташкентский кадетский корпус, основал Ташкентское коммерческое училище, родил и воспитал пятерых детей, принимал участие в первой мировой войне, на турецком фронте был начальником штаба 4-ой Кавказской казачьей дивизии, получил награды, на момент демобилизации, развала империи и армии был в чине полковника. После революции в Ташкенте В.Н.Дунин-Барковский был мобилизован в РККА, в мирное время — преподавал. Любовь к литературе осталась, однако выразилась она в иной форме: В.Н.Дунин-Барковский был известным ташкентским чтецом. Публичное чтение в дореволюционный период можно приравнять к средствам массовой информации.
Сохранились оригиналы писем подпоручика В.Н.Дунина-Барковского Л.Н.Толстому в Государственном музее Л.Н.Толстого (далее — ГМТ). Они никогда не публиковались. Можно проследить отношения молодого подпоручика и одновременно начинающего литератора и маститого писателя, властителя дум. Контекст тот же: уничтожающая критика Л.Н.Толстым драмы подпоручика В.Н.Дунина-Барковского «Новая жизнь». Сам оригинал пьесы, как уже говорилось выше, не сохранился.
ПИСЬМО № 1
ОР ГМТ Ф1 №148/103-1
15-го июня 1895 г.
г.Тифлис.
Любезный граф
Лев Николаевич!
Ваша любовь к правде и Ваше тонкое знание человеческой Души избавляют меня от необходимости драпироваться подбором красивых и льстивых слов и выражений, дабы снискать на несколько минут внимания к себе. Скажу одно: не без боязни взял я перо, чтобы написать Вам эти несколько строк. Знаю, что со всех сторон России, а, быть может, и света, Вы получаете письма и литературную пачкотню пером балующих и в то же время посягающим на Ваше внимание, к каковым, к сожалению, приходится отнести и себя. Но для меня Ваше слово имеет сугубый интерес: я один из тех многих, который воспитывался (и воспитует) на Ваших произведениях, и потому мнение Ваше для меня дорого.
Я не профессиональный писака, да вряд ли им и буду; только в минуты, когда является насущная потребность излить кому-либо часть того, что скрыто в глубоких тайниках души и когда такого лица среди окружающих не нахожу, я берусь за перо и в беседе с самим собою стараюсь облегчить наболевшую душу. Произведение («Новая жизнь»), которое я посылаю Вам (отдельно бандеролью) и которое, не скрою от Вас, я желал бы, чтобы Вы не только просмотрели, но и дали о нем свое мнение – одно из таковых.
Много в нем зеленого, много необдуманного, много, например, чужого по мысли, но своего по сердцу и все-таки, зная Вашу снисходительность, я решаюсь послать его Вам… По совету некоторых, я посылал его в драматическую цензуру, но получил обратно с надписью: «драматическою цензурою к представлению на сцене признано неудобным». Но это меня мало огорчает: мне интересно, удобно ли оно вообще для вращения на жизненной сцене или же лучшее его употребление – служить … для дров. Как бы то ни было, надеюсь на Ваш благосклонный ответ.
Вам всегда признательный и благодарный В. Дунин-Барковский.
Адрес:
Тифлис.
Валериану Николаевичу Дунин-Барковскому.
Подпоручику Тифлисского полка (Норийская ул. №11).
На это письмо подпоручика-гренадера последовал ответ писателя от 2-3 июля 1895 г. Л.Н.Толстой в ответном письме написал в первом черновике: «Валерьян Николевич, Я получил Ваше письмо и рукопись Я прочел Вашу драму. Суждение мое о ней то, что она написана человеком очень молодым, мало знающим жизнь.» Опять перечеркнул, написал второй вариант черновика: «Валерьян Николаевич. Я прочел Вашу драму и, к сожалению, должен сказать Вам неприятное, а именно, что драма написана дурно: характеры не выдержаны, положения неестественны и...» Опять перечеркнул.
ПИСЬМО № 2
ОР ГМТ Ф1 №148/103-2
26-го марта 1896 года
г.Тифлис.
Головинский, № 7-ой.
Давненько, год тому назад, дорогой Лев Николаевич, я писал Вам, мало того, посылал свое слишком зеленое по форме и изложению сочиненьице, вернее, свое бумагомарание и вы, по доброте сердечной, прочли его и не слишком строго осудили… Но это меня не удовлетворило; смысл письма Вашего слишком ясен – «ищите прежде царствия Божия и правды его, а остальное приложится вам»… Но этот-то смысл показал мне, что я не понят и кем? Вами. Тем, кого я считал и считаю не только великим писателем, говоря словами Тургенева, но и мыслителем земли русской. Пусть типы, выведенные у меня в др.[аме] «Новая жизнь» ходульны, пусть самая постановка, завязка, развязка – все это слишком искусственно, пусть во всем этом мало оригинального – но зато, вместе с Жуковским, я могу сказать обо всем, что у меня есть чужом, что это чужое – мое.
Стрельский (вспомните моего героя) это – я; если не делом, то мыслью; ни одного слова, сказанного им, нет вымышленного – все сказано от души, все выражает то, чем в последнее время я жив. Нам, молодым людям, ныне меньше приходится блуждать по великому океану мысли, потому что мучились, блуждали и жили Вы; до земли Вам поклон – искренний, сердечный. Полюбите и меня, Л. Н., полюбите, как я возлюбил Вас… Я знаю – Вы это в состоянии сделать, полюбите за ту душевную муку, какою не раз мучились и Вы. Я плáчу, пиша эти вот строки, плáчу и не знаю отчего?.. Слезы ли это отчаяния, слезы ли раскаяния или слезы мелкой, пошлой эгоистической любви к самому себе – не знаю… Вы великий психолог – вы должны это лучше разгадать…
Чего же, собственно, я хочу? Погребаю ли желание послужить когда бы то ни было указанием на то, что Вы так просто и с такой подробностью указали в своей статье: «царствие Божие внутри Вас есть», статье, дошедшей до меня только в жалких отрывках. (А между тем ту же мысль я думал высказать в своей «Новой жизни»); или, быть может, это жилка оскорбленного авторского самолюбия, выслушавшего окончательный приговор от судьи, решение которого слишком справедливо – и в то же время безапелляционно, чтобы сохранить надежду…
Впрочем не сразу я решился написать Вам это. Все мысли, высказанные в Вашем коротком, но теплом, снисходительном и кротком письме улеглись в моей голове в течение года. Бросил я писательство (а тетрадку тотчас же в стол), ибо нечего учить других, коли самому еще в пору поучиться… И я учился… Я старался, по Вашему указанию, перевоспитать себя, заняться собою, подумать о себе, о своем испорченном я, казнить себя… Но Боже мой!.. все себя, себе, о себе!.. Где же то, что называется любовью к ближнему? Где же это стремление и забота не только о себе, но и о меньшем брате?.. Разве, от того, что я стану лучше, разве от того моему другу, брату, страдающему брату станет лучше? – так я рассудил уже в половине того года, который … и который целиком хотел я посвятить на выполнение Ваших советов. И, когда пришли эти мысли, я подумал иначе – что за пиэтизм? Бросить военную службу, взгляды которой слишком противоречат понятию о Добре, чтобы их защищать, заняться самосовершенствованием…
Имею ли я на это право? И я решил – нет. Пусть я буду парием, но вокруг меня сотни тысяч других париев, более несчастных, потому что они не знают, что они парии. Бросить их, не поддержав их в трудную минуту, не смягчить тем или другим действием, тем или другим словом их тяжелую беспросветную жизнь, не попробовать, наконец, облегчить их участь, зная, что с уходом моим на мое место станет такой же, как и многие сотни других меня окружающих, который не только не зажжет искру Божию в темном, бессознательном жестоком сердце, но и напротив, всячески развратит его во имя какого-то ухарства, желания посвятить солдата в то, что, по его мнению, составляет неотъемлемую принадлежность солдатского звания… И я решил остаться!.. Я стал обучать грамоте и простолюдина солдата в ротной школе, и недоучку интеллигента, который в тысячу раз развратнее простака-солдата и который называет себя вольноопределяющимся; таких не было в Ваше время; были у Вас юнкера, барчуки, большею частью одной масти с офицерами, но таких, как вольноопределяющиеся, таких не было. Это особый класс когда-то, в будущем, долженствующий комплектовать состав офицеров, но пока находящийся в пренебрежении и у офицера и у солдата.
Я начал стараться вместе с литературными образцами, которые они проходят в полку (где образована школа на 25-30 чел. для подготовки их в юнкерское училище) заронить в них искру гуманности, любви, сострадания к меньшому брату. Старался объяснить им, что не только можно, но и должно быть нравственным и на военной службе, что самое существование «солдатчины», объясняемое только тем, что еще не все человечество, даже именующееся христианами, христиане, отнюдь не должно служить к растлению нравов, развитию плотско-животных инстинктов и тому подобное… Я устраивал народные чтения, на которые собирались до 1 ½-ра тысяч человек, стараясь пробудить в них человечность. Достигнута ли цель – не знаю. Может ли она быть достигнута – то же самое? Быть может удар идет в пустую? Как же быть дальше, не знаю!..
Вот об этом то я и хочу спросить Вас, дорогой Л. Н. Является гамлетовский вопрос: «быть или не быть? Сносить ли гром и стрелы враждующей судьбы, или восстать на море бед и кончить их борьбою?!.» Умереть… уснуть…» конечно, для мира… уснуть сладким сном самодовольства, сном личного счастья, покоя и блаженства… умереть для мира и воскреснуть для себя… Но тут является другой вопрос, опять того же Гамлета: «А если сон виденья посетят?» виденья, подобные эвменидам, которые станут указывать на то, что, найдя спокойствие в заботе о себе, ты позабыл о меньшей братии. Что же делать тогда? Или быть может, лучше медленно, но верно, внести свою лепту на алтарь человечества, внести ее именно там, где менее всего ее вносят, в семью париев… Один вопрос – возможно ли это? С другой стороны еще Некрасов сказал: «сейте разумное, доброе, вечное», сейте вам скажет спасибо сердечное русский народ!» Все это так! Бог с ним, с этим «спасибо», да беда одна – падет ли семя на добрую землю, да при том, то ли семя падет, которое должно было бы пасть. Вот ряд сомнений, за разрешением которых обращаюсь к Вам, добрый, хотя конечно и незнакомый, но сердцу милый Лев Николаевич.
В сем
Валерьян Дунин-Барковский.
Адрес:
г.Тифлис,
Головинский, №7.
Подпоручику
Валериану Николаевичу
Дунин-Барковскому.
Второе письмо В.Н.Дунина-Барковского написано несколько сумбурно и излишне эмоциально, заметно, что автор тогда увлекался любительским театром и как актер, и как начинающий драматург, но также явствует, что автор интуитивно подошел к мысли о продолжении военной службы и просвещении солдат.
На второе письмо В.Н.Дунина-Барковского последовал ответ Л.Н.Толстого, опубликованный в т.69, ПСС, с.89-90, письмо 71 В.Н.Дунину-Барковскому от 6-28 апреля 1896 г. из Москвы, приведенный в начале статьи.
Через месяц молодой офицер посещает Л.Н.Толстого в Ясной поляне.
Писатель в своем дневнике отмечает: «Да, был еще офицер Дунин-Барковский. Кажется, был полезен ему». Живой классик передает офицеру книги.
ПИСЬМО № 3
ОР ГМТ Ф1 №148/103-3
1896 27/5 Дунин-Барковский 96 г.
Прочел книгу, дорогой Лев Николаевич и весьма благодарен, что Вы дали мне возможность выяснить многое из того, что оставалось для меня невыясненным. Не скрою, что и теперь таких вопросов остается не мало, но это вопросы суть вопросы, подобные тем, какие задает себе художник, когда, воплотив идею в соответственном образе, он думает; «что еще прибавить, чтобы точнее ее выразить», но, как художнику грозит опасность одним ошибочным штрихом испортить все, что явилось результатом долголетних трудов, так и мне кажется, что своим легкомысленным решением того или другого вопроса жизни, могу испортить все, что явилось результатом долголетней душевной работы и мучений.
Я чувствую, что нахожусь в самом опасном положении: роды еще не наступили, но период последних дней беременности близится; каковы будут роды — неизвестно. Много противоречий было во мне до посещения Вас, не меньше их стало в момент посещения и даже бесед с Вами (я их в последствии постараюсь изложить) и только теперь, прочевши книгу, я многие из них устранил. Как бы то ни было, попрошу одного — пришлите мне разбор вашего Евангелия. Если не можете совсем, что было бы приятно, то хоть на время, и я возвращу с благодарностью. Кстати, Лев Николаевич, напишите мне, получили ли вы книгу и где вы снимались в последнее время, я бы желал приобрести Вашу фотографию, по возможности, позднейшую. Жму руку уважаемой Марии Львовне и прошу прощения почитаемой Софии Андреевны за то, что непрошенным ворвался в дом. Этого требовал долг вежливости, который я повторно исполнил, если бы не рисковал получить отказ и потерять возможность, будучи в Москве, не повидаться с Вами.
Душевно преданный Вам,
В. Дунин-Барковский.
Адрес: Тифлис.
Валериян Никол. Дунин-Барковский
Нарийская ул. №11 (Авлабар)
ПИСЬМО № 4
ОР ГМТ Ф1 №148/103-4
Простите, чувствую, что пишу не так как бы хотел… Выходит черезчур плоско… Ну, да вы простите…
В. Дунин-Барковский.
6го июля 1896 года
г. Тифлис.
Дорогой Лев Николаевич!
От лица моих питомцев позвольте поблагодарить Вас за те безусловно полезные книги, которые Вы мне вручили для передачи им; они вместе со мною слишком Вас уважают, чтобы отнестись безразлично к тому, на что Вы решаетесь обратить свое внимание. 8 человек из них, насколько мне известно, тотчас бросили курить и вот уже полторы недели как выдерживают характер и не курят; человек 12 обещало вовсе не пить и думаю, что большинство из них также выдержит характер. Пишу об этом, потому что знаю, что Вам это не может не доставить удовольствия. Относительно себя не говорю — мне легко, мне даже не приходится бороться — я и раньше не курил, да и пил не потому, чтобы чувствовал к этому потребность, а так скорее ради оказии; поэтому мое воздержание вовсе нельзя мне поставить мне в заслугу. Кстати, о себе; до встречи с Вами, не знаю, чем это объяснить, я чувствовал какой-то смысл во всем, что приходится ежедневно делать, видеть и слышать, теперь, напротив, чувствуешь какую-то пустоту; то, что имело смысл, потеряло таковой, нового же того, что могло бы оживить жизнь, не имеешь и в результате тоскливость, неопределенность…
Неужли так продолжится дальше? Вечный туман, вечное блуждание…Пишу это потому, что надеюсь, не замедлите хотя отчасти разъяснить мне мое нравственное состояние. Если это фраза, если это все навеянное извне, то все-таки оно, это состояние, начинается в сердце, именно там, иначе я бы этого не чувствовал так, как чувствую. Я просил Вас, дорогой граф, прислать мне толкование Евангелия — пришлите, Бога ради, мне кажется, оно должно мне многое разъяснить… Если есть из новых Ваших произведений что-либо, также мне пришлите; мне будет казаться, что я возле Вас, вблизи Вас. (Как я хотел иметь одну из Ваших последних фотографий!)
Как много, сказать Вам откровенно, я хотел сказать Вам, едучи к Вам, и как мало сказал, даже почти что ничего… А почему? Теперь я сам себе задаю такой вопрос, «потому», полагаю, что то, что казалось так ясно, так определенно формулировалось раньше, при виде Вас потеряло определенность и стало безформенным, недоношенным… Эх! Отправил я Вам из Москвы: «Царство Божие» — не знаю, получили ли Вы? Итак, до свидания, дорогой Л.Н. Душевный привет Вам и от меня и от моих тридцати молодцев. Добрые дети, как они Вас любят.
Ваш В.Дунин-Барковский.
(15 Гренадерский Тифлисский полк)
ПИСЬМО № 5
ОР ГМТ Ф1 №148/103-5
Дунин-Барковский В.Н.
7го сентября 1899 г.
Дорогой Гр.Лев Николаевич!
Не сомневаюсь, что в течение 3х лет Вы успели позабыть совершенно о существовании того офицерика, который из Тифлиса дерзал посылать на Ваше разсмотрение плоды своего слабого драматического творчества, и в памятный год Ходынской катастрофы нежданно негаданно осмелился на целые сутки вторгнуться в Ваш семейный очаг, в Ясную Поляну. Однако для него это кратковременное пребывание у Вас осталось памятным на всю жизнь, оно оставило глубокий, болезненно-чуткий след в его душе.
Как было мало сказано словами и как много было сделано в отношении того, что составляет смысл жизни.
Не желая подчиниться исключительно авторитету, хотя бы и горячо любимого человека, я пожелал изучить военное дело основательно, как науку, как философию жизни, как называют ее псевдопрофессора, и поступил в академию Генерального Штаба, каковую теперь окончил, возвращаюсь домой, в Тифлис и теперь то, больше чем когда либо, встречаю необходимость повидаться с Вами, дорогой граф, побеседовать и отвести душу. Думаю, что Вы мне не откажете в этом свидании, а уважаемая графиня София Андреевна примирится с тем, что я обеспокою Ваш дом своим присутствием на 1 сутки. Выеду из Питера в первых числах октября, когда и желал бы повидаться с Вами.
Кстати посылаю Вам (особо) «Джон Буля» — этот очерк современного политического строя государств мира. Быть может, Вы найдете возможность перелистать его; не скрою от Вас, что автор сильно заинтересован, насколько Вы разделяете мысли, выраженные в этой книге. (книгу не возвращайте).
Итак простите, дорогой Граф; надеюсь, что Вы простите извините мне это желание еще раз повидаться с Вами, зная, как я Вас люблю.
Ваш В. Дунин-Барковский
Адрес:
С. Петербург,
Валериану Николаевичу
Дунин-Барковскому,
Академия Генерального штаба.
Дальнейшие контакты писателя и подпоручика прервались. В.Н.Дунин-Барковский после окончания Николаевской академии генштаба убыл служить в Туркестанский военный округ, где больше прославился на ниве общественной деятельности и образования. С драматургией он покончил, но продолжал писать учебники и методические пособия вплоть до самой своей смерти в 1943 г. в г.Ташкенте.
Е. Рябов.
