Без паркета

Было, было время, когда паркет еще не вошел в моду. По крайней мере, в Ташкенте. Полы во многих домах Старого города вообще были глинобитными, а в европейских — дощатыми. То-есть, из крашеных досок. Мы жили на Малясова, родители мужа — на Навои, и дом у них был куда лучше. А полы различались только тем, что у нас доски были пошире, а на Навои — поуже. Время от времени щели между ними шпаклевали, а сверху накладывали новый слой краски, как правило — ярко-коричневой.

Да…. И деревья чувствовали себя в полной безопасности. Почему чувствовали? Да потому что я уверена — они ощущают боль, как люди. И уж точно знают, когда им ничего не грозит. Им и не грозило. Пока не началась паркетно-мебельная эпоха.

До нее у меня было достаточно времени, чтобы вспомнить, какие деревья росли у моего дома и не только.

Нет, чинар на Кренкеля-Малясова-Ширшова не росло, да и на Обсерваторской, кажется, тоже.

А что росло?

Я горестно качаю головой, проклиная свою память. Как же случилось, что гордость Ташкента — деревья, поставлены вне закона?

Но сначала об арыках. Арыки были везде. Кроме Кренкеля. Арык имелся, но давно пересох, а вот на Малясова, с нашей стороны был довольно большим, но вода текла лениво, и застаивалась. Так же она застаивалась на Таджикской, которую благополучно уничтожили. Там вечно плавали какие-то зеленые волокна и тина. По берегам росли какие-то водяные растения, с полыми стеблями и желтенькими цветочками. А вот арык на противоположной стороне был довольно бурным, и если добежать до фабрики Уртак, там и вообще протекал Аккурганский канал, такой широкий, что через него был перекинут мост, а вода в нем бурлила и завихрялась водоворотом. Теперь от него почти ничего не осталось.

Неудивительно, что деревья даже в самую жару росли и зеленели. Деревья, конечно, были самые разные, но, в основном, ясени. Я их очень любила за то, что их цветы походили на крошечные фейерверки, за что и звала их салютиками. А осенью семена -пропеллеры медленно ложились на землю.

Когда-то вдоль пересохшего арыка на нашей половине Кренкеля росли тополя. Но бури их повалили, зато почти у ворот рос урюк, ягоды которого никогда не доживали до зрелости. А на углу росла высокая белая акация. Несколько таких же росли на противоположном углу. И мы, как заправские козы, лопали сладковатые цветы.

Довольно редкая для Ташкента черная бузина росла на Кренкеля у красивого частного дома напротив нашего. Белые цветы и мелкие черные ягодки…..

На противоположной стороне Малясова теснились несколько ленкоранских акаций, с необыкновенно красивыми, пушистыми, розовыми цветами и длинными стручками, в которых было несколько капель сладкого сока. Понятное дело, мы разламывали стручки и слизывали сок.

А через дорожку, рядом с колонкой росли вишни. Красные, крупные, которые можно было рвать всякому.

На Малясова даже дубы росли. Тоже не слишком часто встречающееся в Ташкенте дерево. Но дубы были толстыми, старыми, осенью земля под ними была засыпана желудями, и мы срывали листья, чтобы посушить между страницами книг, и побить по сухому листу щеткой. Тогда оставались одни волокна и это было очень красиво, можно было поставить в вазочку.

На Кренкеля было даже два тутовника. Один рос через дом от нашего, и суждено ему было вечно оставаться лысым. Но не из-за новомодных методов стрижки, а потому, что тутовые листья требовались червям-шелкопрядам. Второй рос за забором странного дома, как бы вклинивавшегося в мостовую треугольником, и поэтому стрижки избегал. Его обдирала я, на корм своим червям.

Маклюры росли у нас на заднем дворе, но плодов не приносили. Плодоносили маклюры у кинотеатра «Советский», известный в обиходе как «Дом Коммуны». Иногда мне доставался этот зеленый, похожий на апельсин, шар, и я очень жалела, что его нельзя есть. Такой красивый, и такой несъедобный…. Правда, говорят, очень полезный от многих болезней.

А на Финкельштейна, кроме ленкоранской акации, росли персики, с очень нежными розовыми цветами. Вообще никого не удивляло обилие плодовых деревьев на улицах. Уронил косточку — выросло дерево. В таком благодатном климате да с постоянным орошением деревья стояли стеной. И не дай бог пройти под ними после дождя — будешь весь в черных разводах. Кроны образовывали сплошной навес.

Катальп было много. Две росли на Кренкеля, еще две — на Уездной, а запах… очень нежный и цветы красивые. Зато каштаны не пахли и росли, в основном в Сквере. А вот иудины деревья — и в Сквере, и рядом с минздравом на Навои и почему-то в больших количествах — на набережной Анхора. Не осталось ничего. Просто ничего. Сквер убили, набережную окультурили до такого состояния, что и деревьев почти не осталось, а те, что у минздрава, просто срубили.

Как это ни странно, я нежно воспринимаю иудины деревья исключительно в Ташкенте. Их очень много в Португалии, Италии, Израиле… И я взираю на них довольно равнодушно. Но как вспомню огромные сиреневые шары на фоне дождливого серенького неба — сердце заходится. Почему-то именно на фоне серого — сиреневые шары.

Что-то вспомнилось — было у меня такое платье. Свекровь сшила из уцененного светло-серого шелка и отделала нежно-сиреневыми оборками. Вот именно такое впечатление — нежности и замирания сердца.

Очень много иудиных деревьев на картинах ташкентского импрессиониста Владимира Митрофановича Петрова: он часто писал набережную Анхора. Интересно, что когда я пересматриваю «По семейным обстоятельствам», слыша, как мать художника (Ханаева-Евстигнеев) гонит сына поскорее успеть зарисовать тот или иной район, пока не снесли, чувствую, словно это про Ташкент говорят. Петров тоже много успел запечатлеть, пока не снесли…. Хорошо, хоть на холсте остался настоящий Ташкент.

А вот что росло повсюду — так это айлантус, в просторечии — вонючка. А ведь красивое дерево — листья резные. Ну пахнет не слишком, если растереть, а чего вы вообще растираете? Не трогайте — оно и не….

Айлантуса вообще полно в южных краях и я вечно пугаю собратьев по путешествиям, когда радостно ору:

— Ой!!!!! Вонючка!!!!!

Интересно, что среди огромного количества деревьев, было совсем немного туй. В основном, в виде кустов и деревьев около музея Ленина и правительственных зданий. Тени они как ни давали, так и не дают. Зато теперь весь Ташкент в зеленых треугольниках.

Огромные чинары, так украшавшие город, исчезают одна за другой. Карагачи тоже рубят, но не в таких количествах.

Мне Сквер всегда казался незыблемым. Постоянной величиной. Чем-то абсолютно неотъемлемым от города. От меня. И чинары — постоянными. Чинары, воспетые в поэмах и сказках….

Перевесила мода на паркет и мебель из красноватой древесины. Кровавой. Есть такое выражение — кровавые деньги. А это — кровавый паркет.

Интересно, когда по нему ходят, он не сочится красными каплями?

Зато модно.

ТАТЬЯНА ПЕРЦЕВА