Конечно, и Алайский — экзотика! Но куда этой экзотике до Октябрьского рынка! Он сейчас называется «Чорсу». Я как-то видела снимок огромной бетонной тарелки, нечто инопланетное. Это он теперь и есть? М-да… кажется, в Узбекистане объявлен век борьбы с экзотикой… жаль. Впрочем, может, нынешним жителям милее упорядоченность. Спорить не стану. Но тогдашний Октябрьский рынок был воплощением истинно восточной экзотики.

«Октябрьский рынок. Является архитектурно-планировочным центром древнего Ташкента, впоследствии получившим название Кош-бозор (двойной базар). От всех ворот города сюда подходили торговые пути. Базар был окружен караван-сараями, складами, мастерскими и кварталами ремесленников: кузнецов, гончаров, ювелиров, ткачей, ковроделов, тюбетеечников, о чем говорят сохранившиеся названия улиц и местностей вокруг города.

Старогородский базар был не только центром оживленной торговли, но и средоточием новостей. Здесь объявлялись указы, громко выкрикивавшиеся джарчи-глашатаями и передававшимися устно /узун-кулак/. Базар состоял из системы улиц (частью крытых) и рядов (4 500 лавок). В экзотичный колорит восточного базара… органически вплетались медресе Кукельдаш, мечеть Джами, медресе Ходжи Ахрара.

В настоящее время рынок реконструирован. Основная застройка проведена в пятидесятые годы… 1 800 торговых мест».
Все это цитаты из энциклопедии «Ташкент» 1984 года.
Представляете масштабы этого базара? Город в городе.

Я, по своему неистребимому любопытству, часто бродила по рынку. Не для того, чтобы что-то купить. Просто тяга к невиданному. Благо, жила тогда на Навои. Моя свекровь, Анастасия Константиновна, и все соседи были твердо убеждены, что на Октябрьском «все гораздо дешевле», чем на Алайском. Дешевле — правда. Гораздо — не очень. Какое там дешевле, когда инжир — два пятьдесят?! Да и персики не очень… помидоры и зелень — да. И вообще много всего такого, чего на Алайском не встретишь.

Если честно, всю жизнь жалею, что не родилась мужчиной! Видите, какие интересные очерки пишет Фаим Ильясов /Ефим Соломонович/. Вот завидно-то!!! И ханум вечером, и прогулки по Кукче: мужчина! Куда хотел, туда пошел. И будь я мужчиной, исследовала бы все закоулки базара. А так… женщина… одна… боюсь, меня бы не так поняли. И искать приключений на собственную голову — не в моем характере.

К Октябрьскому можно было подъехать с двух сторон. Двумя видами транспорта. Один — четвертый троллейбус. Шел он до площади Калинина. Я всегда удивлялась, до чего же нелепо выглядит памятник Калинину на подступах к базару. Через дорогу находился парк Пушкина. Не знаю, бывал ли там кто-то из моих знакомых. Я — ни разу. Дорогу очень сложно было переходить…

Так вот, от памятника Калинину можно было пройти на рынок между рядами магазинчиков. Отчетливо помню, что там был потрясающий обувной… сколько всего там можно было встретить! Остальные магазинчики — продуктовые и кондитерские. Один кондитерский был очень большой, и там было множество восточных сладостей. В том числе и парварда. Но я больше любила пашмак. Такой, из белых волокон, прилипающий к зубам. И золотистые горы навата!

Вот то, что скажу сейчас — весьма спорно. Но почему-то я запомнила именно так. Если кто-то возразит, — приму бессловесно. На подступах к рынку был военкомат Октябрьского района. Не пойму, откуда я это взяла, но, наверное, увидела вывеску… честно, не могу сказать точно.
Итак, там было несколько рядов магазинчиков, и все проходы вели на базарную площадь. Почему-то помнятся ряды бутылок с хлопковым маслом. А совсем давно бутылки были необычной формы, плавно расширявшиеся от горлышка и сужавшиеся ко дну, больше похожие на вазочки. И, по-моему, граненые. Потом стали обычными, цилиндрической формы. Наверное, оборудование тоже было дореволюционным, а потом сносилось. Потом я такие бутылки видела только с вином.

Второй транспорт — трамвай. Седьмой, восьмой, шестнадцатый, и по-моему, одиннадцатый. Больше всего я любила шестнадцатый, потому что он шел и к Алайскому, и к Октябрьскому.

А еще любила сойти на следующей остановке после Хадры, где посреди немыслимой путаницы рельсов была трамвайная остановка. Чудом перебежать улицу и идти к медресе Кукельдаш, такому красивому, в синей керамике, изуродованному рядом галантерейных стекляшек прямо перед ним. Наверное, сейчас стекляшки снесли. И не такое сносили. Тогда, до землетрясения, напротив были глинобитные домики. Старый город. Потом, позже, на их месте возникли ГУМ и гостиница «Москва», по тем временам очень красивое здание. А вокруг ГУМа в теплое время кипела жизнь. Там тянулись ряды лотков, с тканями, обувью, галантереей, там же толпились люди, в ожидании, когда в самом магазине выкинут какой-нибудь дефицит. Нужно сказать, и выкидывали. Не так уж редко. Но через заслоны спекулянтов пробиться было сложно. Другое дело, что в них не было цепкости и алчности московских. Наценку просили не столь уж грабительскую. В точности, как и базарные продавцы.

Если завернуть за стекляшки, открывалась широкая дорога, ведущая к базару. Справа и слева, как деревья на аллее, стояли люди. И что-то продавали. Дефицит, разумеется. Больше всего меня умиляло и умиляет до сих пор — полное равнодушие милиции. Понимали люди, что и покупателям и продавцам нужно как-то жить! Одним — модные вещи, другим — деньги, милиции — вспомоществование. Все по справедливости. О, прекрасный ташкентский капитализм при существующем советском строе!!!

Спекулянты также роились в многочисленных тупичках и переулках, окружавших базар. Все очень даже просто: нужна обувь — дерзай. Я сама часто там околачивалась, в роли покупательницы, разумеется.

А перед главным входом — настоящее буйство тканей. Чего там только не было! Какие только названия я там не выучила. Твил и твид, марокен и маркизет, креп-сатин и просто сатин…
Интересно, что напротив главного входа после землетрясения открыли магазин «Тахир ва Зухра», где, в частности, продавали тоже ткани… и покупатели были!

Там работала моя подруга, портниха и тезка. Таня Ким. Тогда при больших магазинах работали закройщицы: кроили ткань для тех, кто умел шить… А портниха она была от бога!
Очень надеюсь, что она еще жива…

Главный вход… передо мной фото из той же энциклопедии «Ташкент». Помните, какой он был красивый? Изящный, оригинальный, какой-то вовсе не рыночный. А там, под сводами этого входа, справа и слева были магазины. Вот слева — обувной, точно. А справа… по-моему, тоже. Там же на площадке примостились продавцы уууужасного дефицита: черного перца, индийского чая, девяносто пятого зеленого, и тому подобной, очень необходимой мелочи. Вот не пойму, почему черный перец вечно отсутствовал в магазинах. Впрочем, в магазинах Ташкента выбор всегда был невелик. Помните, побывавшие в Москве в те времена, как мы, нагруженные, подобно вьючным верблюдам, путешествовали туда и обратно? Туда — зелень, фрукты, помидоры, обратно — конфеты, колбасу, сыр, чай…

Нет, нельзя сказать, чтобы ташкентские магазины были пусты совсем. Стандартный набор: сахар, хлопковое масло/салатное — дефицит/, вечные брикеты каш, супов и киселя, крупы / гречка ни-ни/, конфеты /строго фабрика «Уртак/. Когда-то тушенка и сгущенка, потом — нет /помните китайскую тушенку «Великая стена»?/ Макароны, невероятно серого цвета, очень страшные на вид, хотя и муж и подруга клянутся, что лучше макарон не ели, — на вкус и цвет, — маринады и овощные консервы, ну, ооочень вкусные, вина в большом разнообразии. Колбаса была в шестидесятые. Потом… растворилась. С мясом — вечная напряженка.

Тот же самый набор был в магазинчиках Октябрьского рынка. Кстати, брикеты никогда нельзя было разломить или искрошить. Только молотком. Или натереть на терке…

Да, и ром. Невероятно пиратский кубинский ром! Ярко-красные этикетки со знойной мулаткой… Так я его в жизни и не попробовала. Ни разу. А жаль. Ром наверняка был не поддельный! Тогда вообще подделок было мало. А уж вино… никому в голову не приходило подделывать грузинские вина! Тогда и болгарских было полно, да и узбекских немало! И цена была крайне разумная!

На выходе из-под сводов парадного входа были торговые ряды. Еще один обувной, потом промтоварные магазинчики, потом ювелирный. Кстати, в том ювелирном можно было раскопать даже вещи с настоящими камнями. Не только с отвратительной синтетикой, которую тогда вправляли в золото.

Потом снова ряды, ряды, фруктово-овощные, большая столовка, с ужасно вкусными пловом и мантами. И шашлыком тоже. А по бокам — пассажи. Длинные. Опять ткани, опять обувь. В конце еще магазины. Можете сейчас представить. что немецкое пальто стоило шестьдесят рублей? Стоило. И по сорок были.

Вот у меня было черное пальто, такое роскошное, что все завидовали. А куплено было в шестьдесят третьем, на Октябрьском рынке, просто вытащено их огромной коробки, где лежали эти пальто навалом, всех цветов и из набивной ткани тоже.

Да, и еще был на Октябрьском книжный. Довольно большой, и почти всегда пустой. Почему-то там навалом лежали плакаты с ликами членов правительства. Так я там ничего не разу и не купила.

Вообще там можно было бродить. Как в джунглях. Раскрыв рот на красочные сцены.
Да, там тоже были мастерские. Ремесленников. Я точно видела. Делали треножники под казаны для плова. Были гончарные. Жестянщики точно были.

Были ларьки, где продавали конину. Мясо. При всеобщем дефиците мяса это было удивительно. Кстати, говядину и баранину там продавали с рук. Именно с рук. Стоит женщина, держит кусок мяса. Только очень по тем временам дорогого.

А еще были целые длинные ряды, где продавали рис и сушеные овощи. Рисом торговали, как правило, кореянки, приезжавшие из колхозов. Я очень быстро приноровилась ходить за узбеками и смотреть, где они покупают рис. Для верности спрашивала: это на плов? И получив утвердительный ответ, покупала там же. Таня научила меня нюхать рис, чтобы не было затхлого запаха. Прошу учесть, что было мне тогда девятнадцать лет… что я знала и умела? Но честно училась.

Жара, гомон, запахи перезрелых фруктов, трехлапые листья инжира, толстые огромные «усманюсуповские» помидоры, представляете, мне недавно пытались выдать за таковые, / в конце мая!!!/ обыкновенные, тепличные, азербайджанские, перебранки продавцов и покупателей, лучший на свете запах узбекского шашлыка, воробьи, упоенно роющиеся в пыли, мягкий асфальт, в котором тонут каблуки шпилек, тогда называемых гвоздиками…
Наверное, это и называется счастьем. Когда мы были молодыми…

Фонтаны били голубые, и розы красные росли…

Не замечаете явного сходства этих строчек с обстоятельствами тогдашней жизни в столице одной из тогдашних союзных и теперешних суверенных республик?!

Когда мы были молодыми…

И не понимали: какое это счастье — молодость.
Как же мы были счастливы!

Татьяна ПЕРЦЕВА.

Вместо эпиграфа.
«Странный это роман, где Он и Она встречают друг друга чуть ли не в конце; где сюжет норовит ускользнуть и растечься на пять рукавов; где интрига спотыкается о нелепости и разного рода случайности; где перед каждой встречей громоздится высокая гора жизни, которую автор толкает, подобно Сизифу, то и дело оступаясь, удерживая вес, вновь напирая плечом и волоча эту нелепую повозку вверх, вверх, к эпилогу…»
Дина Рубина. “Русская канарейка“

Я всегда стараюсь сразу читать все, что появляется из-под пера Дины Рубиной. Однако узнав о появлении первой части трилогии “Русская канарейка” под названием “Желтухин”, решил дождаться выхода остальных двух частей. Не люблю перерывов в чтении.
Дождался, прочел и скажу сразу – получил незабываемое наслаждение.

В первой части Рубина знакомит нас с судьбой нескольких поколений двух семей.
Семья одесская – по-одесски шумная, музыкально одаренная, с колоритным языком, заставляющим вспоминать произведения Бабеля, и семья, алмаатинская – более аскетичная, со своими тайнами и трагедиями. Как всегда, у писательницы каждый персонаж двух веток сюжета описан настолько подробно и настолько ярко, что все они кажутся реальными людьми. Вообще описания всего здесь насыщенны и вкусны, будь то описания городов, мест, музыкальных произведений, животных, птиц и, конечно, блюд. Блюд, от которых буквально текут слюни.

Отличная детективная составляющая (что я особенно люблю), семейные тайны, интриги, шпионы.

А связующим звеном двух веток является канарейка с удивительным певческим даром по прозвищу “Желтухин”. Сладкоголосая певчая птичка, выпевающая “Стаканчики граненые”.
И еще роман этот о творчестве, во всех его проявлениях. Перед нами проходит целая вереница талантливых людей. Талантливых в совершенно различных областях.

Гениальные фотографы (Айя), модельеры (одесская портниха Полина Эрнестовна), опережающие свое время (в романе именно она задолго до Коко Шанель придумала маленькое черное платье), кулинары, создающие настоящие произведения искусства (Стеша) и многие другие.

Про язык говорить не буду, все, кто знает творчество Дины Ильинишны, знакомы с ее особенным, узорчатым как восточный ковер языком.

Однако, прочитав первые 30 страниц 2-й части “Голос”, приступил к чтению с нетерпением, еще не остыв от первой части.

Прочел первые 30 страниц и подумал — что–то послабее будет. Но дальше автор, будто очнувшись, как арканом, захватывает тебя и уже не дает оторваться от сюжета. Вернее от переплетения сюжетов, как это умеет делать Дина Ильинична.

Напряженная, захватывающая интрига затягивает, как в омут, и держит, держит, не давая оторваться, бархатным, обволакивающим языком и абсолютно, из плоти и крови, живыми героями.

Здесь, безусловно, главный герой Леон Эттингер — последний из одесского семейства, — в котором течет русская, еврейская и арабская кровь. Обладатель невероятного голоса. Контратенор, ради которого в эпоху Ренессанса мальчиков подвергали чудовищной операции, подарен Леону самой природой.

Он приглашенный солист лучших оперных театров мира, и книга просто пронизана классической музыкой, которая здесь звучит повсюду. В Москве, Одессе, Париже, Израиле, Таиланде.

И Рубина, как всегда, до мельчайших нюансов владеет предметом. Впрочем, это вообще ей присуще.

В «Почерке Леонардо» это был цирк с тайнами иллюзионистов и невероятными мотоциклетными трюками. В «Белой голубке Кордовы» — мир художников и фальсификаторов. В «Синдроме Петрушки» — удивительный мир мастеров-кукольников.

Возникает ощущение, что Рубина сама освоила и профессию кукольника, и профессию художника. Что она сама проделывала фантастические трюки с мотоциклом под куполом цирка.

Здесь, конечно, Рубиной было полегче, поскольку она сама имеет консерваторское образование, но в романе Дина Ильинична просто забрасывает читателя специальными терминами, что отнюдь не загружает книгу, а, наоборот. добавляет ей особое звучание.

Итак, главный герой становится мировой оперной звездой. Его голос производит ошеломляющее впечатление на слушателей.

«…она при первых же звуках его голоса неизменно ощущала одно и то же: дыбом восставшие на руках волоски, блаженную слабость, озноб моментально замерзшей кожи лица».

В то же время оперный артист — это не только счастье Леона, но и его прикрытие, ибо он еще и “Русская Канарейка”, “Кенар Руси” – тайный агент спецподразделения израильской разведки, обучившийся специфическим навыкам и умеющий перевоплощаться до полной неузнаваемости. За его спиной не одна блистательно проведенная операция против террористов и торговцев оружием.

Как из одесского мальчишки, «последнего из дома Этингера», затем вечно недоедающего израильского школьника, моющего подъездную лестницу как оплату за жилье, получился первоклассный спецагент и рассказывается во второй части трилогии. Здесь же пересекутся и две главные линии сюжета, связанные кенарем Желтухиным, старинной монетой и песенкой “Стаканчики граненые”. Линии двух семей, одесской и алмаатинской. Этингеров и странного семейства, где появилась на свет глухая и невероятно талантливая девочка Айя. Пересекутся и высекут искру, воспламенившую огромную любовь.

Третья часть жанрово максимально приближена к триллеру. Герои, зажатые между двух могущественных сторон, словно между Сциллой и Харибдой, пытаются найти безопасное место и укрыться там. Но гложет, гложет главного героя еще одно чувство. Это месть. И он, прекрасно обученный спецагент, решает одним ударом разрубить сложившуюся ситуацию. Но враг слишком силен. Конец, несмотря на некоторую благостность, трагичен. Хэппи энда как такового не получилось. Впрочем, Рубина, словно подготавливая читателя к драматическому финалу, в каждом томе напоминает — «…на Востоке был повсеместно распространен бессердечный обычай: бедной птахе удаляли глаза кусочком раскаленной проволоки — чтобы слаще пела».

Обязательно прочтите этот многослойный роман полный музыки, любви, боли, отчаяния, борьбы и счастья.

Владимир ФЕТИСОВ.

Константин Данзас не был близким другом Пушкина. Но их связывали узы «святого лицейского братства», и поэт без колебания обратился к нему в роковую минуту своей жизни – перед последней дуэлью.

Сегодня известно: Александр Сергеевич просил Данзаса быть его секундантом на дуэли не при случайной встрече в день поединка, а накануне – 26 января 1837 года. Так что у Данзаса было время обдумать просьбу и осознать, какой ценой придется расплатиться за этот шаг. Цена была непомерно высокой – собственная жизнь. Ведь, согласно манифесту Екатерины II от 1787 года, секунданты на дуэлях признавались соучастниками «в умышленном причинении смерти», и их ждала неизбежная кара – смертная казнь.

Но была задета честь его лицейского брата – и Данзас без колебаний дал свое согласие быть секундантом.

Расскажем несколько подробнее об этом человеке, которому довелось в последние дни и часы жизни великого поэта быть с ним рядом, стать для Пушкина олицетворением всего «святого лицейского братства».

Константин Карлович Данзас (1801–1870) происходил из курляндских дворян. Лицейское прозвище – «медведь» – как нельзя лучше соответствовало внешнему виду Данзаса: рыжеволосый, большой, неуклюжий. Нрав у него был неровный, вспыльчивый, обычное равнодушие ко всему могло сменяться вспышками ярости, если его задевали.

Успехами в учебе Данзас не блистал, по успеваемости обычно оказывался в самом хвосте списка воспитанников. В одном из вариантов стихотворения «19 октября» (1825 г.) Пушкин недаром написал:
Спартанскою душой пленяя нас,
Воспитанный суровою Минервой,
Пускай опять Вольховский сядет первый,
Последним я, иль Брольо, иль Данзас.

И это единственное упоминание Данзаса в стихах поэта. (Кстати, оценим великодушие Пушкина, упомянувшего себя в одном ряду с нерадивыми учениками).

Выпущен Константин Данзас был по самому низшему лицейскому стандарту – офицером, но не в гвардию, а в армию. Однако в службе показал себя беззаветно храбрым. В 1828 году в бою под стенами крепости Браилов был ранен в левую руку (эта рана давала себя знать всю жизнь – Данзас держал руку на перевязи). Тогда же Константин Карлович был награжден за храбрость «золотой полусаблей», а позже – двумя крестами и бриллиантовым перстнем. Вот как отзывается о Константине Карловиче декабрист Н. И. Лорер:

«Подобной храбрости и хладнокровия, какими обладал Данзас, мне не случалось встречать в людях, несмотря на мою долговременную военную службу… Бывало с своей подвязанной рукой стоит он на возвышении, открытый граду пуль, которые, как шмели, жужжат и прыгают возле него, а он говорит остроты, сыплет каламбурами… Ему кто-то заметил, что он напрасно стоит на самом опасном месте, а он отвечал: «Я сам это вижу, но лень сойти…» По мне он был замечательным человеком».

В январе 1837 года полковник Данзас находился в Петербурге, ждал нового назначения. Именно тогда и обратился Пушкин к своему лицейскому товарищу с просьбой исполнить роль секунданта в его последней дуэли…

До последних минут жизни Пушкина Данзас был рядом с ним. Император позволил ему находиться с умирающим другом, но сопровождать тело к месту погребения в Святогорский монастырь Константину Карловичу было отказано.

Незадолго до смерти Пушкин попросил принести ему шкатулку, откуда вынул бирюзовое колечко и передал его другу, сказав: «Возьми и носи это кольцо. Это талисман от насильственной смерти».

(Данзас много лет не расставался с этим кольцом. Но однажды в Петербурге, в сильный мороз, снимая перчатку, обронил его в сугроб. Как ни старался, найти кольцо не смог. Горе его тогда было безутешным…)

Своему секунданту Александр Сергеевич завещал не мстить за него, а друзьям наказывал: «Хлопочите за Данзаса. Он мне брат».

«Как трогателен секундант Пушкина, его друг и лицейский товарищ полковник Данзас, прозванный в армии «Храбрым Данзасом», – писал С. Н. Карамзин в письме брату. – Сам раненый, с рукой на перевязи, с мокрым от слез лицом, он говорил о Пушкине с нежностью, нисколько не думая об ожидающем его наказании, и благословлял государя за данное ему позволение не покидать друга в последние минуты его жизни и его несчастную жену в первые дни ее несказанного горя».

После смерти Пушкина Данзас был предан военному суду. Выполняя завет Александра Сергеевича, многие друзья и близкие поэта взялись хлопотать о судьбе его секунданта. Военный суд первой инстанции выносит приговор по всей строгости закона: «Подсудимого подполковника Данзаса… как он не донес заблаговременно начальству и тем допустил совершиться дуэли и убийству… повесить».

Вторая инстанция смягчила приговор, постановив отобрать у Данзаса золотую полусаблю, полученную им за личную храбрость, и разжаловать в рядовые. И, наконец, мера наказания снизилась до двух месяцев содержания в крепости.

Отбыв наказание, Данзас долгое время служил в Петербурге. Потом отправился на Кавказ, где буквально рвался под пули. Его сослуживцы отмечали, что никогда не видели подобной безрассудной храбрости.

В начале 1850-х годов в чине генерал-майора Константин Карлович вышел в отставку. Человек смелый, честный и благородный, он никогда не искал теплых, доходных мест, а потому не нажил капиталов. Жил очень скромно и в полном одиночестве. Нрав его ожесточился, он стал угрюмым и желчным. Несомненно, во многом этому способствовало сознание, что он не сумел сделать всего, чтобы спасти Пушкина в том роковом поединке. Данзас так никогда и не смог себе этого простить. Чем более росла всенародная слава поэта, тем горше и тяжелее становилось для Данзаса чувство вины…

В доме Константина Карловича был свой Пушкинский музей, где хранились печальные экспонаты, связанные с жизнью и гибелью великого поэта: полученная от Пушкина записка, копии его писем к Геккерну, посмертная гипсовая маска… Данзас считал своим долгом оставить правдивые свидетельства о дуэли и смерти Пушкина. Все, что он знал и помнил, Константин Карлович рассказал своему близкому другу А. Аммосову, который в 1863 году выпустил эти записки отдельной книгой «К. К. Данзас. Последние дни жизни и кончина Александра Сергеевича Пушкина».Эти материалы многое прояснили в истории гибели великого русского поэта…

Умер Константин Карлович Данзас, этот благородный «невольник чести», в Петербурге, в совершенном одиночестве и нужде, и был похоронен на казенный счет. В 1936 году его прах перенесен в Александро-Невскую лавру.

Римма ВОЛКОВА.

Дорога к Победе в Великой Отечественной войне – так называем ее мы, родившиеся в огромной стране, объединявшей на одной шестой части земли народы 15 республик, — началась 2 февраля 1943 года, то есть 72 года назад. В этот день войска Красной Армии разгромили немецко-фашистские силы в крупнейшей в истории человечества сухопутной битве — Сталинградской. Первая большая победа дала начало долгому пути к окончательному разгрому фашистских войск и привела мир, как тогда казалось, к окончательном уничтожению «коричневой чумы» — фашизма.

Как ни прискорбно, вирусы чумы нового столетия, в какой-то мере очень похожей на прежнюю по бесчеловечности и нелепости происходящего, вновь ставят мир на грань катастрофы, разделив его на враждующие стороны. Словно в кривом зеркале, искажаются исторические факты, которые привели к Победе наших дедов и отцов. В числе фронтовиков были и мой дед-пехотинец вместе со своими братьями, и мой отец, мальчишкой ушедший на фронт, и наши убеленные сединами ветераны. Немногие из них продолжают жить рядом с нами, рассказывая о войне, о ее горькой правде и выпавших на долю солдат испытаниях на том трудном, но и славном пути к Великой Победе.

Их осталось в нашей республике совсем немного – ветеранов войны 1941 – 1945 годов. И считанное число — участников Сталинградской битвы. Тем значимее свидетельства ветеранов о сражениях, которые, к прискорбию, все же мало чему научили новые поколения в странах, казалось бы, заплативших немалую дань фашизму. Потому я – внучка солдата, потерявшего жизнь в той войне, и дочь ветерана, отстоявшего Родину и прошагавшего пол-Европы на пути к Победе, считаю своим долгом рассказать людям о событии, которое сегодня состоялось в Ташкенте, и поделиться хотя бы вкратце прозвучавшими из уст ветеранов воспоминаниями.

С щемящим в сердце чувством вошла в конференц-зал, в котором звучала до боли близкая нашему поколению песня «Синий платочек» — едва ли не самая любимая из песен военных лет. Гостей встречали ребята и девушки в гимнастерках, напомнив, какими молодыми и ясноглазыми были в «сороковые роковые» ветераны, чьи скромные штатские костюмы сегодня украшают заслуженные ими ордена и медали.

И даже официальные выступления звучали в этот день взволнованно.

— Это сражение, — сказал в своем приветственном слове в адрес участников встречи Посол России в Узбекистане В.Л. Тюрденев, — по размаху, длительности, напряженности и количеству участвовавших в ней людей не имело себе равных в мировой истории. Целых 200 дней и ночей продолжалось беспрерывное сражение. Бои шли за каждый клочок земли, за каждый дом многострадального города. Неприступной крепостью стал и легендарный Дом Павлова, который в течение трех месяцев обороняли два десятка советских солдат. Последний, кто на сегодняшний день остался в живых из этих героев — узбекистанец, аксакал Камолжан Тургунов, проживающий сейчас в Наманганской области в селе Бордымкуль. Этот участник Сталинградской битвы, дошедший до Берлина, имеет множество боевых наград. Имя Тургунова высечено на мемориальной стене фасада Дома Павлова среди имен его фронтовых товарищей.

Камолжана Тургунова не было в зале. Но документальный фильм «Долгая дорога домой» известного кинооператора и режиссера Даврона Салимова так пронзительно и тонко рассказал о дорогах войны и человеческом счастье, которое Камолжан-ота Тургунов обрел в послевоенные годы на родной земле, что, казалось, герой киноленты рядом. Вот он в кругу детей, внуков и правнуков в родном доме, где пылает огонь тандыра, благоухают свежеиспеченные лепешки и светятся на лозе тяжелые гроздья созревшего винограда. А вот в поезде, уносящем его в Волгоград через приволжские степи, которые он помнит израненными войной. Доброта и щедрость, сердечность не были убиты в солдате, который вместе с товарищами, отстаивавшими легендарный Дом Павлова, не только геройски защищал Сталинрград, но подкармливал приютившуюся в подвале этого дома женщину с девочкой, которую и сегодня он называет своей дочерью. Пересказывать фильм – дело неблагодарное. Как передать образы и настроения, глаза героев, запах сталинградской земли, которую Камолжан-ота привез в кишлак Бордымкуль, чтобы взрастить на ней вместе с внуками дерево на берегу реки, прямо у обрыва – почти такого же, как тот, который он отстаивал от фашистов.

Не проронив ни слова, слушали мы и долгое повествование старшины механика-водителя средней и тяжелой техники Владимира Григорьевича Лаконкина, воевавшего за Сталинград в войсках под командованием В.И.Чуйкова. Ветеран скрупулезно описал оборону Сталинграда, пережитые сражения, путь на Берлин. Рядом с ним сидел еще один «чуйковец» — Николай Аркадьевич Смирнов. Благодаря именно таким, еще безусым мальчишкам в шинелях, какими были они, Сталинградская битва окончилась поражением крупнейшей группировки противника, предрешив итог Великой Отечественной войны.

Еще с одним участником встречи – ныне профессором, доктором экономических наук Мухтором Расулевым я познакомилась в кулуарах. Не знаю, был ли в среде отечественных ученых еще хоть один узбекистанец, который в день Победы сбил вражеский истребитель»мессершмитт» в небе над Европой. А до этого сражался с бандеровскими националистами в составе армии Украинского фронта.

— Победу в войне на всех фронтах вели солдаты всех наций и народностей, проживавшие в многонациональной стране, — говорит он. — С фашистскими захватчиками и с бандеровцами сражались и русские, и украинцы, и узбеки – всех не перечислить, – освобождая от фашистского нашествия и земли СССР, и европейские страны. Больше всего в наших войсках было русских солдат. Потому высказывания современных политиков о вторжении СССР на Украину или измышления, что Освенцим освобождали украинцы, искажают факты. Люди должны знать правду. Война сплотила все народы нашей страны в единой борьбе за Победу. Мы не разбирали, кто русский, узбек, татарин, украинец, казах. Мы вели освободительную, священную войну. И надо понимать, что нашу дружбу, скрепленную пролитой на полях сражений кровью, и сотрудничество с Россией никто и ничто не разрушит, как и единство многонационального Узбекистана.

На вкладе, который внес в разгром фашистов узбекский народ, остановилась в своем выступлении ветеран войны Маргарита Георгиевна Меркулова. Около 1,5 миллиона узбекистанцев, в том числе 1 000 женщин, и более из них 600 женщин-узбечек, сражались на полях войны. Пали смертью храбрых 420 тысяч узбекистанцев, 640 тысяч человек были ранены…

Вечная память павшим на полях сражений.

Выступили на встрече за «круглым столом» Глава Среднеазиатского Митрополичьего округа, Митрополит Ташкентский и Узбекистанский Викентий, Советник ташкентского фонда ветеранов войны и труда «Нуроний» Ибрагим Расулев. Научные доклады на тему истории Сталинградского сражения представили Руководитель Российского центра науки и культуры в Ташкенте, д.и.н., профессор Виктор Шулика, историк высшей категории Василий Костецкий и другие.

В память о событии организаторы встречи – РЦНК — подготовили выставку, представив в ней подшивки газеты «Правда Востока» за 1942 и 1943 годы и книги по истории Великой Отечественной войны.

Как бы ни стремились сегодня фальсификаторы от истории исказить правду о Победе, ее не затмить. Она живет в воспоминаниях ветеранов, в семейных историях, в документах военного времени. И мне кажется, нужно чаще рассказывать эту правду, чтобы она продолжала жить в памяти наших потомков. Чтобы знали те, кому так не хочется знать и видеть эту правду — наш караван, как это было во все века, несмотря ни на что спокойно идет своим верным путем.

Тамара САНАЕВА.

Ведь были же и другие рынки. Те, на которых мы, считай, выросли. Я как-то в комментах написала: Алайский — дом родной. Шутка-шуткой, а ведь я всю свою жизнь неосознанно сравниваю любые рынки с Алайским. И, разумеется, в пользу…

Поняла я это не так давно, а ведь сколько рынков перевидела. И крытые, изобильные в Испании, и шумный лондонский Портобелло-маркет, и тихий — в Кембридже, и скромные в Португалии, и красочные во Франции, и чинные в Германии…

Все равно, Алайский — forever!

Судя по нынешним снимкам, присланным мне из Америки/!/, от Алайского осталось нечто вполне невразумительное. Мясной павильон, овощные ряды под крытым бетонным навесом… какой-то роскошный магазин с ювелирным и бутиками у самого входа… даааа…

Но опять же, для меня совсем, ну совсем ничего не изменилось. И Алайский по-прежнему живет: наш Алайский. В моем представлении он все тот же. «Алайский колхозный рынок. Олой бозори» — так было написано на входной арке в обрамлении нарисованных масляной краской фруктов-овощей. Вот клянусь, я помню почти все магазинчики, почти все «перестройки» на рынке. Да туда мы бегали почти каждый день. Детьми — ожидая увидеть какое-нибудь представление, подростками — по поручениям мам, взрослыми — уже по своим делам.

Военный и сразу послевоенный Алайский — это целый, совершенно необыкновенный мир. Мне рассказывала Рая Володина, которая жила на Каблукова 36 — «окно в окно» с Алайским ( кстати, до войны и в начале войны улица называлась Новой. Оттуда отец Раи ушел на фронт. С Новой). Рая так и говорит: «Мы — дети Алайского». Вся их жизнь проходила рядом с Алайским. Это она вспомнила, что прямо под ее окнами почему-то продавали известку. И стояли точильщики. Целый ряд точильщиков с такими станками. Я-то их помню, а вот потом они исчезли. Станки довольно большие и шумные. По словам Раи, гости очень жаловались. Сами обитатели Каблукова настолько привыкли, что и вовсе ничего не замечали. А оттуда, где раньше был институт травматологии и ортопедии, до самого туалета на Алайском шел такой переулок, где были мастерские. Там работали по металлу: решетки, печки-контрамарки, голландки…

Одним из мастеров был дядя моей подруги Люды. Той, что сейчас живет в Израиле. Не родной дядя. Муж тетки. Соломон Шмулевич. Пришел он с войны инвалидом. Лицо перекошено — контузия. Пальцы на ногах оторвало. Жена от него отказалась — кому он, инвалид нужен? Оказалось — нужен. И потом прожили они с Людиной тетей до самой смерти. Так вот, Соломон Шмулевич, в уродливых, тяжелых инвалидных ботинках, целыми днями трудился в такой мастерской вместе с отцом и другом. Выправлял стыки на железных круглых коробах, из которых и состояли голландки. Позже ему отрезали ногу. Все равно работал. Целыми днями. На протезе. Делал печи-голландки. Тогда на них был огромный спрос. Да и на решетки — тоже. Без решеток почти никто не обходился. Стоили они недешево, но заказывали их один раз, и на всю жизнь. Дома были одноэтажные, частные, боялись воров. Да и мы, хоть жили на втором этаже, тоже вставляли летом решетки.

А еще им часто приносили примусы. Были такие агрегаты, с открытой горелкой, вроде как теперь на газовых плитах. Работали на керосине. Многие их очень любили, потому что обед на них быстро готовился. А вот моя мама боялась: взрывались они часто и бывали и пожары, и ожоги. У нас-то были керосинки и керогазы, тоже керосиновые, но намного безопаснее. Примусы, почему-то часто ломались, ножки у них отваливались под тяжестью кастрюль, вот и несли их в мастерские, припаивать. Паяльные лампы горели с утра до вечера. Да, и в этих мастерских еще изготавливались специальные иголки для прочистки примусов. Иначе они могли действительно взорваться, и тогда быть беде.

Так вот, работали мастера чуть не по двенадцать часов. И руки у них были черные и никогда не отмывались. Но зарабатывали хорошо. Каторжным трудом.

За их будками шла улица, где жили в основном армяне. Там сидели «холодные» сапожники. Почему холодные — понятия не имею, но так их все называли. И чинили они бесконечные горы обувки, и все жаловались, что они «дерут», хотя какое там дерут? Сделать что-то из абсолютно не подлежащей никаким починкам обуви — великое искусство. А такой обуви после войны было подавляющее большинство: бедность была… что говорится, непокрытая.

Были на Алайском и умельцы, готовые сколотить шкафы, шкафчики, полочки, где маме сколотили два стола. Полочки вешали рядом с рукомойниками: это такие устройства, куда наливалась вода, и руками поднимался стерженек, тогда лилась вода. Под умывальники обычно подставляли тазы.

Были мастерские совершенно другого рода. И рядом с Алайским и на самом Алайском. Плиссе-гофре. Тогда в моде были юбки. Плиссе и гофре. Для молодежи и мужчин: плиссе — это мелкие встречные складки, гофре — складки, как в бумажном веере — гребешком. Хранились эти юбки в капроновых чулках. Для такой юбки нужно было три длины ткани. Кррррасота неописуемая! И вот тогда и развелось мастерских… чаще всего, правда, плиссе и гофре делали в ателье. Там же делали мережку и закрутку. Тогда так назывался оверлок. Еще шили такие блузки, которые потом отделывали ришелье. Для не знающих что это такое: прострачивали на машинке контур узора, и в нем вырезали дырочки. Делалось все это на крепдешине: продавался такой натуральный тонкий шелк нежных, пастельных цветов.

А еще были такие мастерские-закуточки, где поднимали петли на чулках. Сами понимаете, сначала фильдеперсовые, а потом капроновые чулки были в дефиците и недешевы. Так вот, существовали специальные станочки, на которых можно было поднимать петли. На тогдашнем Алайском это тоже было.

И дамы, дамы… в таких юбках, жакетах-разлетайках, менингитках и резиновых ботиках на полых каблуках. Вот если в эти ботики вбить обувь, то потом можно снять только с ботиками. Таня Вавилова вспоминает, что на Алайском в эти ботики вбивали деревянные каблуки, и потом можно было ходить в них без всякой обуви. Опять же для сведения не разбирающихся в модах: менингитки — это шляпки такие. Полоска, прикрывающая ровно середину головы и доходящая до ушей. Для ташкентских зим еще туда-сюда. А вот для российских… носили же! Но метко прозвали менингитками. Но это так, лирическое отступление…

Тогда, в конце пятидесятых у главного входа просили подаяния инвалиды. Чаще всего — безногие, на таких тележках: несколько досточек на подшипниках… Иногда пели. Иногда продавали карточки, типа открыток. Только на них были красавицы и парочки с надписями типа «люби меня, как я тебя». Бывало, что продавалась такая роскошь в рамках, под стеклом, и там еще были сердечки, украшенные мятой цветной фольгой. Вот как сейчас помню: идем мы с мамой на базар. А у меня, между прочим, роскошь: маленькая детская корзинка, в которую клали ягоды… и мама подает инвалидам и говорит, что их на войне покалечило… Опять привожу воспоминания Тани Вавиловой, которая старше меня на год. На Каблукова, если идти к Алайскому, часто стоял слепой с гармонью. Его изрытое синими пороховыми рытвинами лицо было обращено к небу. В детстве он был для Тани символом войны.

Еще одной непременной фигурой Алайского был тащишка. Когда мебель с инвентарными номерами отобрали, мама купила на Алайском два стола. И привезла их на тащищке. Тащишка — от слова «тащить», это человек с тележкой, запряженной ишаком. Иногда тащищка пер груз на собственной спине. Доставка на дом называется…

Магазин, где продавали мебель, краски и т.д., как раз стоял окно в окно с Раиным домом. А за ним был пивной, не поверите, бар! Который потом закрыли и сделали зоомагазин, куда мой друг Улугбек мальчишкой бегал, чтобы полюбоваться на попугайчиков. Около бывшего бара очень-очень давно был дом с балханой и узорчатыми металлическими решетками, явно дореволюционными. А чуть дальше, в сторону Широкой — горы арбузов и дынь: падхади народ, свой агарод, палавина сахар — палавина мед. Я с тихой радостью слышу этот призыв здесь, на нашем рынке, правда, арбузов и дынь много меньше, зато дыни — мирзачульские!!!

Да, и арбуз или дыню можно было купить в любое время суток, хоть ночью: все эти горы невозможно было где-то хранить или запирать. Вот продавцы и ночевали прямо на дынях!

А вот если идти от института травматологии, и на… по-моему, первом же перекрестке завернуть влево, в пятидесятых-шестидесятых в субботу-воскресенье по всей улице раскидывался настоящий блошиный рынок. Посуда, старая одежда, обувь и книги… книги, вопреки возражению одного, ну очень невоспитанного моего оппонента, прямо на земле, то есть на расстеленных газетах. Там жил Саша Морозов, так он рассказывает, что книги раскладывались даже на его крыльце… Правда, Рая говорит, что подобные рынки были не только на окрестных улицах Алексея Толстого, Каракалпакской, но и по всей Каблукова. Она же вспомнила, что когда по субботам-воскресеньям такие блошиные рынки открывались, под ее калитку приходил мужик с большим тазом, в котором плавали парафиновые лебеди, раскрашенные, с красными носами и черными глазками. Товар-таки имел спрос. Но были ли там какие-то фигурки кроме лебедей, ни она, ни я не помним. А вот когда она сказала про парафиновые фигурки, я сразу назвала лебедей…

Слева от центральной арки тогда в сороковые-пятидесятые находилась сберкасса. Почему я это помню? Очень просто, во-первых, белозубый товарищ со сберкнижкой в руках смотрит с плаката. Надпись: «Накопил — и машину купил». А потом как-то мы с папой туда ходили. И я оттуда натаскала таких рекламных листовок, как это сейчас называется. Вроде открыток, только на мягкой бумаге. Глянцевой. И все прославляли сберкассы. Тогда там продавались облигации государственного займа, и мама один раз выиграла пятьсот рублей (до реформы шестьдесят первого). Справа был какой-то киоск, вот с чем — не помню. По-моему, с продуктами.

Говорят, института травматологии больше нет. Пустырь. А здание было, на мой взгляд, довольно крепким. И врачи там были хорошие. Внимательные. Помню, как в семьдесят пятом мой трехлетний сын, спрыгнув с последний ступеньки лестницы, захромал. Почему-то я не догадалась вызвать такси. Тащила его на руках от дома до института. Оказалось, трещина. Наложили ему лангетку… И я потащила его обратно.

Это я пока что хожу вокруг Алайского. Калинина, Бородинская, Широкая с ее знаменитой баней. Туда стекался народ со всех окрестных улиц. Горячей-то воды ни у кого не было. А ванные — это из области почти фантастики. При бане была парикмахерская. Вот после бани мы с мамой туда и шли. Мама маникюр делала и брови подкрашивала. А я от скуки рассматривала клиентов. Почему я запомнила этого человека? А вот не знаю. Толстый-претолстый, в тюбетейке на затылке. С огромной головой. И эту голову старательно брили, а я сидела с раскрытым ртом, не понимая, как это удается парикмахерше выбрить такую заросшую и круглую, как арбуз, голову?! И это мне всего лет пять…

На Широкой же находились длинные бараки, населенные самым пестрым и интернациональным людом: эвакуированные евреи, армяне, русские, самое пестрое население. Ну и ворье, конечно, и люмпены всякие, куда же без них?!

Ближе к Бородинской, с левой стороны тянулись ряды голубых магазинчиков: мясные, продуктовые, столовые. Во многих ночевали сторожа, зачастую — военные инвалиды. Очень часто зимой они угорали от самодельных печурок, особенно еще и потому, что бывали нетрезвы. Трагедий подобного рода было много…

А на Калинина, считай, на самом Алайском, жил мой одноклассник, Жора Ходасевич. И почти там же, неподалеку — Женя Томпаков… Вот они-то и есть дети Алайского. Про сторожей рассказал мне Жора, а Женя — про то, что до пятьдесят седьмого-пятьдесят восьмого годов на Алексея Толстого был ресторан самого непрезентабельного вида, хотя внутри все было по правилам: играл оркестр, пела певица, словом, все необходимые атрибуты. Женя рассказывал также, что в этот ресторан часто хаживал его брат Гена, курсант военного училища. Сам Женя, живший на углу Каракалпакской и Алексея Толстого, как-то шел мимо, в окне увидел брата, ну и зашел… а было ему тогда лет десять.

Гена со товарищи обрадовался, заставил братца петь под оркестр… Женя, послевоенное дитя, исполнил песню «Садко — богатый гость». Лично я эту песню не слышала и даже наотрез отказалась прослушать, но Женя клянется, что в ней не было ни одного приличного слова. Когда он по простоте душевной попытался исполнить этот номер в присутствии деда, кара была суровой, и Женя до сих пор рад, что уши все-таки остались при нем… И если уж зашла речь о вещах не совсем приличных, Женя опять-таки рассказывает, что на Калинина, второй или третий дом от угла, жила семья Бернатовичей. У сыночка, вестимо, было прозвище Беркут. И вот когда дружки начинали его выкликать, на крики «Бер-кут! Бер-кут!!!» очень радостно реагировали все узбеки. Тот, кто узбекский знает, меня поймет…

А второй ресторан был слева, если идти от нынешнего мясного павильона, за рядами магазинов. И там висела табличка: «Обеды на дом. Скидка — 10%». Воооот, чего только не было на Алайском в стародавние времена!

А какие типажи были на Алайском! Вернее, какие типажи были неизменной принадлежностью Алайского!!

Два книжных спекулянта. Один — копия Льва Толстого, с такой же бородищей, стоявший обычно за бывшим хлебным! Книги у него были безумно дорогими: не дешевле пяти рублей, но какие книги! Чего хочешь, того просишь, выполнял любую прихоть. Второй спекулянт очень походил на бомжа: оборванный, на вид не слишком вменяемый. Звали его Аркадий.. Но удивительно не это. Удивительно то, что оба эти господина были людьми невероятной эрудиции и мощного интеллекта. Женя Томпаков считает, что оба были не менее чем кандидаты наук. Последнее утверждение оставляю на его совести, но что люди были необычайно умными и знающими 0 сомнений нет. Аркадий вообще был энциклопедически образован. Собственно говоря, все тогдашние книжные спекулянты, которых я знала, отличались подобными же качествами. Был такой Гриша… до сих пор помню…

Да, а еще один очень странный тип с отвратительно-гнусавым, режущим ухо голосом, продавал прибор для вдевания нитки в иголку. Орал он… Женя, в своем Оснабрюке, недавно увидел такую точно штуку — чуть не расплакался от умиления. Не знаю, какой навар был с подобных приборов, но тип торчал на Алайском целыми днями.

Таня пишет о неприятном, заросшем густым черным волосом типе, который во время войны и сразу после ходил по Алайскому и кричал: «Марганец! Стрептоцид!». Его так и прозвали «Марганец, стрептоцид», но потом он куда-то исчез. Оля Сергеева утверждает, что он тоже был инвалидом, катался на тележке и, по слухам, приторговывал еще и анашой. Исчез он действительно внезапно.

Она же вспомнила про колоритную еврейскую пару продавцов газводы. Они, по-моему, стояли на кругу с голубой тележкой и колбами с сиропом. И постоянно разговаривали друг с другом ни идиш, отрываясь только, чтобы налить воду очередному покупателю, и очень не любили, когда просили воду без сиропа… их эмоции вполне понятны…

А тот старенький (это я его знала стареньким, и Рая знала стареньким, и все знали стареньким, он словно родился стареньким, а потом уже законсервировался на много-много лет) узбек, который сидел на одном из крылечек Бородинской, прямо рядом с милицией… он посуду чинил. Не лудил, не паял. Чинил фарфор-фаянс. Сверстники, помните? Просверливал дырочки в изделии и скреплял его такой металлической штучкой-скобочкой… И инструмент, которым он сверлил дырочки, у него был совершено невиданный: такая палочка с толстой ниткой, которую он вертел между ладонями, как при добывании огня. У меня до сих пор сохранился чайник мейсенского фарфора: мама купила два трофейных сервиза, распаковала, расставила на полу, предупредила, чтобы не бегала, после чего я немедленно кокнула чайник. Сервиз у меня, чайник тоже у меня. Тот самый старичок делал… Так вот, этот старичок был непременной вековой принадлежностью Алайского. До сих пор вспоминаю его с чем-то похожим на нежность.

Увидев фото на сайте, Рая воскликнула, что это как раз и есть то место, где она с приятелями собирала косточки от урюка. И ведь собирали с земли, кололи, варили в сахаре.. и никакой брезгливости, никаких опасений относительно инфекции, глистов, того, чем пугают современных детей. И знаменитый нухат, который продавали на Каблукова. Очень плохо помытые тарелки, и никакой инфекции. Никаких глистов. Все, слава богу, оставались здоровенькими. Правду сказала посетительница сайта Наталья: все зависит от качества жизни. Сейчас народ вместо голливудских ужастиков с упоением смотрит передачи про еду. Куда Голливуду! Кошмар и террор! Ничего-то, оказывается, есть нельзя. Вообще ничего. Я имею в виду Россию и качество продуктов. Хоть бы при этом объясняли, что можно и где это взять!!!

А тогда было можно все! И слово «качество» не употреблялось в массовом порядке. Потому что все было качественным, и даже колбаса! И я клянусь, что до реформы шестьдесят первого мама отправлялась на рынок с тогдашней десяткой и приносила все необходимое для стола. Впрочем… и после реформы, десятка — ЭТО БЫЛИ ДЕНЬГИ!!! Как ни крути. Зелень по десять копеек, помидоры в палатке, хотя, конечно, кто там покупал в палатке, — восемь копеек, мясо правда, недешевое, в ташкентских магазинах никогда не было, чтобы мясо лежало, а в мясном на Навои 14, по словам свекрови, в сороковые-пятидесятые годы люди в подъездах ночевали, ожидая приезда машины…

Правда, что Алайский много раз строился и перестраивался, и, конечно, есть люди куда лучше меня помнящие довоенный, военный и послевоенный Алайский. Но ведь и я помню. Алайский своего детства и юности. Почти досконально помню. И помню, что когда-то тот круг, где «сходились» книжный, ювелирный и культтоваров, был засажен каннами. От него вместо более поздних овощных рядов тоже цвели канны, до самого мясного павильона. Да и сам павильон был построен позже, на его месте был деревянный. Но и тогда там продавали мясо, рыбу и молочные товары. Каких же огромных толстолобиков там выкладывали на прилавок: чистые акулы. И белого амура. А еще в Амударью напустили мальков змееголовки, что было ужасной ошибкой: взрослые особи оказались хуже щук и безжалостно уничтожали рыбу. Очень противные на вид, действительно змеиные головы.

По субботам и воскресеньям в Ташкент приезжали немки из Черняевки, привозили изумительную сметану и творог. А какое кислое молоко было! Оно не зачерпывалось, а откалывалось — пластами. Вот это была жизнь! Это было счастье — отколупнуть такой прохладный пласт — и в рот! Сразу понятно: молоко настоящее, не порошковое, и жирное…

Слева от входа был такой переулочек, где продавали яйца. Почему-то яйца в Ташкенте были по тем временам очень дорогие — это до реформы шестьдесят первого. Рупь — три десятка. Драли — просто невозможно! Да, и поскольку я, как гоголевский Петрушка, читала все подряд, то некоторые объявления врезались в память на всю жизнь. Например, запрет продавать утиные яйца и рыбу маринку. Висела в этом закоулочке такая табличка. Мама объясняла, что утиные яйца варить нельзя: в скорлупе большие поры, куда может проникнуть инфекция, видимо, как я сейчас понимаю, бацилла сальмонеллы, — которая при варке не уничтожается. Только жарить. А в маринке — ядовитая черная пленка, можно отравиться и умереть. Кстати, так я ее ни разу и не ела. И в жизни не попробовала бы японской рыбы фугу. Ну их, деликатесы подобного рода, переживу! В буквальном смысле слова.

Зато после войны там продавали битую дичь. Фазанов, уток, кекликов — это горные куропатки, тогда моя любимая еда. Далеко не все покупали столь экзотические продукты. Боря Шамшидов высказывается в пользу фазанов, я — кекликов… хотя уже сто лет их не ела. Вообще, Алайский очень сильно менялся, и кое-кто помнит его «военным». Я — после…

И у меня в памяти навсегда сохранилась сцена, как кадры из фильма: мы с няней и Томой Корсунской на рынке. И навстречу нам — какие-то смешные люди на ходулях, с лицами, вымазанными белой и красной красками. И что-то кричат, а им аплодируют.

Очень отчетливо помню, например, что у входа справа сидела слепая узбечка и пела. Очень хорошо, нужно сказать, пела. Не только я заслушивалась. И ей щедро подавали. Далее, справа же, в простенках между ларечками сидели продавцы насвая: это сороковые — начало пятидесятых. Позже они исчезли. По-моему, открытую торговлю насваем не поощряли. Но его наверняка можно было купить у торговцев сушеными фруктами. И узбечка исчезла. На этом месте потом была будка часовщика. Чинили быстро и качественно. И лишнего не брали. От будки тянулись ларечки. В основном с овощами-фруктами. Колхозная продукция. Мои родители брали там виноград ящиками, на вино. Саперави стоил двадцать семь копеек. Вот не помню, до или после реформы. А цифра застряла в мозгу. Иногда попадался и мускат. Интересные кисти: виноградинки были так плотно прижаты друг к другу, что становились квадратными. И вкус чудесный. Совершенно необыкновенный… И еще там был такой ларечек, в котором брали молоко. В то время у нас с Китаем была самая нежная дружба, так вот, этот ларечек был увешан то ли китайскими плакатами, то ли репродукциями картин с прелестными китаянками в национальных костюмах, цветами вишни и толстенькими младенцами. Мы смотрели на них во все глаза…

А вот у самого магазина тканей (кстати, какой был выбор! А ханатлас я больше люблю черный с белым, и с темно-красной изнанкой) был такой странный маленький ларечек, где продавали всякую уцененку. Было очень много дешевой, копеечной бижутерии. Чем я и пользовалась. Ах, какие выходили пряжки на туфли! Все завидовали и спрашивали, где я все это достаю. А места знать надо!

И заканчивался этот комплекс ювелирным. Тоже выбор был немалый: это до середины шестидесятых. А потом как пошло удорожание золота, и оно сразу стало дефицитом. То есть повышение цен — все появляется. Народ привыкает, начинает покупать, золото исчезает, все ясно: жди повышения. Около ювелирного и на кругу продавали пакеты из оберточной бумаги: чистая Америка, это там складывают зелень и бакалею в такие пакеты. Листы плотной оберточной бумаги строчились по бокам, по-моему, на машинке. Иногда размокали от фруктового сока, что кончалось катастрофой. Но полиэтиленовые появились, по-моему, только в конце пятидесятых, если не в начале шестидесятых. Небольшие, и очень дорогие: рубль пакет. Обладатели новомодной штучки с гордостью наливали в нее воду и несли всем напоказ: вот чудо-то было! А большие, с ручками, появились где-то в начале семидесятых, стоили сумасшедших денег, пятерку новыми у спекулянтов, их долго подклеивали, если рвались…

С левой стороны от центрального входа было сначала что-то вроде бакалеи, где продавались орехи и сухие фрукты, а потом сделали лоскутный магазин, там можно было купить отрезы тканей довольно дешево и даже обрезки бракованных ковров. Кстати о коврах: позже на Алайском в огромных количествах продавали ковры, по-моему, плюшевые, вернее, коврики. Вроде тех, которые когда-то везли из Германии. Только те были гобеленовыми.

За лоскутным шли ларечки тоже в основном фруктово-овощные. В одном продавались исключительно лимоны, знаменитые узбекские лимоны, двух сортов: величиной чуть не с голову ребенка, но очень толстокорые, и другие, тонкокорые, цвета апельсина, и не слишком кислые. Гораздо вкуснее импортных. Кстати, кажется, лимонарий в Узбекистане и сейчас существует. На рынке мне жаловались, что только в закупке, на базе, узбекские лимоны стоят 350 рублей килограмм: примерно, двенадцать долларов. Куда дороже импортных! Но и сравнения никакого!

Этот ряд заканчивался книжно-канцелярским. Какие там книги иногда можно было купить! Некоторые до сих пор у меня стоят! «Русский романс», например. Сколько раз я его читала. И постоянно находила что-то новое. Невероятно грамотно составленная книга…

От входа же по центру тянулся двойной ряд прилавков под навесом. Справа от входа: самый интересный ряд. Чего там только не продавали! Леденцовые петушки и цветное пшено для куличей, дрожжи /это был вечный дефицит, следовало подойти и потихоньку спросить: дрожжи борми? Потихоньку, потому что дрожжи, по-моему, воровали с пивзаводов/, свернутые пласты тонкой фруктовой пастилы, большие кубы вяленой дыни, семечки, орехи, курт, козинаки из кунжута, сухие фрукты, корейскую капусту кимчи. Последнее — особая песня. Потом, в семидесятых капусту (здесь ее почему-то называют салатом и употребляют в еду, как салат, а я делаю голубцы, и очень неплохо получается) продавали в полиэтиленовых запаянных пакетиках. Я как-то купила такой. привезла в Москву и принесла на работу. Всем миром ели. Оччччень долго. Не ожидали такой специфики.

В этом же ряду продавали весной тутовник, а осенью боярку. И то, и другое — пол-литровыми банками. Интересно, что здесь боярышник совсем другой: небольшие красные и совсем невкусные ягоды. Потом, уже в восьмидесятых, я увидела совершенно необычный тутовник: огромные темно-красные, истекающие соком ягоды. К ним и подойти было опасно: капелька — и платье можно выбрасывать. Но мы с сыном рискнули и там же, около прилавка, все это и съели. Немытое! И что?! Кстати, для таких нетерпеливых, как мы, там были устроены специальные фонтанчики, где можно было все помыть. И главное — там продавали пряности и наборы для плова, которые накладывали в такие бумажные кулечки, свернутые из книжных страниц и газет. До сих пор эти пряности в моей памяти связаны именно с Алайским. На нашем рынке есть две таких палатки: пряности, курт, посуда, глиняные фигурки, рис, маш, нохат, подсолнечное масло… Я стою, принюхиваюсь и вспоминаю… Ну, Алайский! Правда, однажды я попала в французскую горную деревушку Эс Виллаж, очень древнюю, там все дома одиннадцатого века. Перед входом продавали пряности. Те самые.

— Алайский… — ахнула я к полному недоумению спутницы. Да где ей знать!

Зимой мой друг Женя Огульчанский привез мне зру и набор для плова прямо с Алайского! Куда до них тем, что продаются у нас…

В конце этого ряда был лоток, с которого продавали полуфабрикаты. Кисель в брикетах и россыпью. Ау, молодое поколение! Не слыхали про такое? В брикетах выпускали различные каши, заварной крем и т. п. Да. И кисель тоже. Но был и рассыпной кисель. Такой… фиолетовенький. И что вы думаете? Мы, школьники, это покупали и горстями сыпали в рот. Вкусно? Вряд ли. Крахмал с сахаром и экстрактом. Но в детстве, как уже сказано, нас особо лакомствами не баловали.

А в левом ряду… тоже сушеные фрукты и орехи. Но весной это были грибные прилавки. Вот можете упрекать меня в ура-патриотизме, а вкуснее грибов нет на свете! И никакие подосиновики-подберезовики-белые…

Да, и тогда там продавали ягоды-фрукты. Помните, как черешню заплетали вокруг палочки? Получалась красивая черешневая палочка квадратного сечения, моя мечта. Так мне ее и не купили. Мама объясняла, что такая палочка дороже рассыпной черешни.

И в самом конце рядов продавали лепешки. Тоже на любой вкус: большие и маленькие, патыры и попроще. И с зеленым луком тоже.

Уже в семидесятые рядом с ювелирным построили большой овощной, где покупателей было немного.

До этого, по той стороне, где был ювелирный, тянулись ряды магазинчиков. Ох, какая там была обувь! И импортных шмоток и сумок было полно! Одежда-обувь, галантерея… чего хочешь, того просишь! Здесь же находился склад, куда сдавали весы и гири в конце дня. Весы: конструкция с двумя тарелочками и посередке целующиеся голубки, клювики которых должны были сойтись, если вес верен (ага, конечно, верен. Обвешивали — будь здоров как!) А в конце и справа от мясного павильона, если стоять к нему лицом, были столовые. Плов-шашлык-лагман. Ключевое слово, конечно же, — шашлык… Помру я когда-нибудь от таких воспоминаний… от одного воображения помру.

Напротив — мебельные магазинчики. Ох, помню, как в шестьдесят первом-шестьдесят третьем проходила грандиозная уценочная кампания. Уценяли все: и мебель, и одежду. Помню тогда мама купила мне зимнее пальто, немецкое, с воротником из загадочного невиданного меха. Как объяснили ей — «австралийской собаки» — ну, просто мексиканский тушкан. Сейчас-то я понимаю, что это была обычная нутрия. Но тогда такого у нас не видели.

Противоположный от книжного угол занимал магазин культтоваров. Это так назывался магазин, где продавали пластинки, музыкальные инструменты, ноты и т.д. А в уцененных числились прекрасные записи классической музыки, в основном чешской фирмы «Супрафон», чем я и радостно пользовалась. Дальше шли магазинчики: комиссионный, парфюмерный, галантерея… Здесь же находился вход в, пардон, туалет, увы, «благоухавший» на полбазара.

Потом правый ряд магазинчиков снесли. Исчезла и дорожка канн. Место клумбы занял фонтанчик, а прямо напротив магазина культтоваров примостилась такая тележка, как у мороженщиков, только рядом с ней стоял баллон с водородом или гелием, точно не знаю, ну не химик я, и много лет продавали шарики, которые умели летать. Рынок расширили, вместо деревянного мясо-молочного павильона построили новый. А все пространство перед ним заняли фруктово-овощные ряды под огромными бетонными навесами.

Интересно, что самой дорогой ягодой тогда была малина. Наверное, она плохо растет в Узбекистане. Черная смородина тоже была в цене. Обычно ее везли из Киргизии. Все, кто ездил на Иссык-Куль, обратно возвращались с ведрами ягод, либо уже варенья, если был сахар. Красная вообще была редкостью. Клубника, конечно, была дешевле. Вот она дорогая, дорогая, потом цены постепенно падают, и, наконец, кто-то снизу кричит: Ирина Яковлевна! Таня! Сегодня на базаре клубника дешевая! И все бегом на рынок. Закупать на варенье. Интересно, что цены падали всего на день. Назавтра уже дороже.

Традиционно не слишком дешевые огурцы, ясно дело, они полива требуют. И не слишком дешевая картошка.

А как я засматривалась на узбечек, резавших морковь к плову! Это же искусство! Хоть умри, а так не научишься! И не уследишь, как они это делают! Искусство.

А инжир, в больших тазах переложенный пальчатыми листьями… вот нигде такого не ела. А где только ни ела! И лишь один раз увидела точно такой же на рынке в Барселоне. По виду. И все равно не такой вкусный! Берешь ягоду и с хлюпаньем всасываешь содержимое… оооооооой.

И редька! Мешки с зеленой редькой, которую я еще долго возила в Москву. Сейчас она здесь есть. А тогда это было штукой невиданной, и я подавала ее гостям как деликатес. Просто с луком и хлопковым маслом. Хватало же энергии тащить бутылки с салатным маслом в столицу!
Да… было дело… я тогда еще в Ташкенте жила. Захожу к своей приятельнице-кореянке и тезке. Тане. А она к зиме готовится. Гигантский таз с редькой по-корейски стоит на столе. Я, проходя мимо, этак небрежно горсть ухватила — и в рот. И… как говорила моя мама: ни глотну, ни плюну… так мне и надо, обжоре!

Граждане бывшие ташкентцы! Помните, как весна, дождичек, а на рынке вся зелень умытая, блестит, редиска, лук, салат, кинза, кутем/тархун/, петрушка-укроп… и пахнет, я бы сказала, радостью!

Стоило это до реформы, кроме редиски, по десять копеек пучок. Помню, как мама ворчала, что десять копеек до реформы, и десять осталось после. И, значит, все подорожало в десять раз…

А летом вдоль этих рядов тянулись развалы, в основном обувные. Причем обувь была импортная. Вообще в Ташкенте с дефицитом было полегче, то и дело что-нибудь «выбрасывали». Как-то, в начале восьмидесятых, в самый кроссовочный бум я купила на Алайском сыну польские кроссовки за двадцать восемь рублей! Кроме этого, было неимоверное количество модных футболок с рисунком и всяких штучек, за которыми в Москве выстраивались очереди. Шедевры местпрома… Я возвращалась в Москву с огромными чемоданами с детской одеждой. Для всех подруг.

От круга налево отходил проулок. Там торговали цветами… вот уж раздолье было! Интересно, почему говорят «все цвета радуги»? Всего семь цветов, подумаешь! А оттенки? И, ой, как далеко этой радуге до той, что цвела на Алайском! Недаром весна у меня всегда ассоциируется с фиалками, а Первомай — с бульденежами, тюльпанами, сиренью… И осенью — разлив хризантем. Там я совершенно теряла голову и была готова скупить полряда… ваз в доме не хватало.

Чуть подальше находился цветочный/!!!/,видимо, прозябавший магазин. Потом рядом построили стекляшку — обувное ателье. Где шили модные босоножки на гигантской деревянной платформе. Предмет зависти моих московских коллег… Это по правой стороне, если от круга.

Слева тоже бывали обувные развалы. До сих пор помню, как народ, покупая чешские босоножки, отдирал стельки, и в полых каблуках лежали — о ужас! — пакетики с ЧЕМ-ТО, верное доказательство того, что подлые чехи задумали нас всех переотравить. И что от этого порошка начинается рак. Все мои уверения, что это всего лишь порошок адсорбента/или абсорбента — химики, что в данном случае правильнее, подскажите — и что рака пятки не бывает, эффекта не возымели. Каждый остался при своем…

А за углом книжного позже понастроили стекляшек. Сплошные галантерейки, этот ряд заканчивался какими-то мастерскими, уже не столь экзотичными, как после войны, а просто ремонтными. Две комиссионки: одежда-обувь и мебельная. А напротив института травматологии был большой хозяйственный, а дальше — такой же большой тканей.

Да, Алайский строился, разрушался и перестраивался много раз, но в нем всегда сохранялся дух истинно восточного базара, дух, который. по-видимому, сильно утрачен сейчас.

Экзотика ушла. Видела я снимки разрушений. Впечатление, нужно сказать, сильнейшее. А экзотика, не туристическая, а реальная — это, согласитесь, волшебство!

И все время перед глазами ТОТ Алайский — дом родной. Привычный, как домашние шлепки.
— Айда на Алайский, семечек купим…
— Ага, и курта с козинаками…
— Грибы появились… мам, сделай грибы с картошечкой…
— Ну, и огурцы сегодня дорогие, спасу нет…
— Опять авоськи не хватает!
— Пакет купи! Вон, апа ходит…
— А в тканях шерсть уценили, по шесть рублей метр!
— Да она фисташковая…
— Ты что, совсем, что ли? Разве это цена?
— Ну и иди, купи где дешевле!

Свое навсегда остается своим. Мое — со мной. Тот Алайский — наше детство. Наша юность. Наше очень доброе прошлое.

И машину времени никто не подаст…

Татьяна ПЕРЦЕВА.

Что демократия? — То власть народа,
Господствующая воля большинства,
Или живые плюрализма всходы,
И уважение к мыслям меньшинства?

***-
Провозглашают с помпой Декларации
Об обретеньях, воле и правах.
Но часто в них одни лишь декорации
И лозунги. Не в этом ли провал?

***
Недосягаемость Памира
В вождях заложена для нас.
«Не сотвори себе кумира» —
Прозренья слишком горек час.

***
Слышны всё громче из-под палок стоны,
Бьет бумерангом общее злодейство.
Как-будто бы забыт Закон Ньютона:
«Действие рождает противодействие».

***
Не вырваться из беспредельной грязи,
Пока наперекор призывам и проклятьям,
Есть право «телефонное», есть блат, есть связи,
Пока живем не по Законам — по понятиям.

***
Мне говорят: склонись пред властью
И проживешь тогда без бед!
Наверно, но ведь есть опасность
Свой деформировать хребет!

***
Садясь в начальственное кресло,
Меняют взгляд, тон и слова.
Так деформируются чресла,
А еще больше — голова.

***
Хоть напророчила гадалка
Пред ним склоняться, как пред львом.
Но я увидел его жалким
На четвереньках пред ослом.

***
Вопрос: насколько же страна богата,
Коль все ее бюджетные затраты
Поделены на силовые службы
И на чиновничьи сплошные нужды.

***
За власть имущих скажем тост хвалебный —
При этом полюбуемся в трюмо.
Для подхалима не тюрьма потребна —
Он под арестом заключен в себе самом!

***
Коль возвышает триумфально арка, —
Под ней не видится убогость и дерьмо.
Победы большинству пошли насмарку,
А арка часто превращается в ярмо.

***
Ведут карьерные ступени
До самых значимых высот.
Но если оступился, пени
Не жди, скорее — эшафот!

***
Бывает, что духовные кастраты
Идут во власть, пытаются царить.
Берут высокие фальцетом ноты,
Но что-то доброе не могут сотворить.

***
Мечты рабов с умом куриным —
Жить в послушании, работая как скот,
Но чтобы разрешалось им на рынке
Купить себе заботливых господ!

***
Есть инструмент вождей извечный —
То кляп, заткнувший рот народу,
Но самый подлый кляп, конечно, —
Затычка, смазанная медом.

***
Мудрец готов склониться пред вельможей
Довольно низко. Но при этом рад,
Ведь наклоняясь, он успешно может
Его холопам показать свой зад.

***
Легко вождем толпы прослыть,
Но как вы не старайтесь,
Чтоб общество оздоровить,
Нам нужен всем катарсис.

***
Встречаются духовные пигмеи
И в Белом доме, и в Кремле.
При том уверенность они имеют,
Что ближе всех находятся к земле!

***
Хотим Закона соблюсти мы букву,
Как признак демократии в Отчизне.
Но почему напоминает клюкву
Весь алфавит реальной нашей жизни?

***
Вечных истин не бывает,
Ни героев, ни вождей —
Все со временем меняет
Жизнь! Но с болью, во вражде.

***
Величье нации, народа, государства —
О, как ласкают эти штампы слух.
Идеи могут быть и ядом, и лекарством,
Но с разницей для граждан и для слуг.

***
Кумиров мы творим без устали, с успехом,
О, эта сладкая всеядная хвальба!
Давно пора нам из себя, как Чехов,
Выдавливать по капельке раба!

А. ХОДЖАЕВ.

Не задумывались ли вы, уважаемый читатель, над тем, почему из сотен величайших людей планеты за все время цивилизации — деятелей науки и культуры, политиков и полководцев — поистине всенародной любовью и признательностью пользуются далеко не все? «Это зависит от степени их гениальности, от масштабов и эффективности содеянного ими», скажете вы и, наверное, будете правы. Но есть еще одно, обязательное, на мой взгляд, условие — глубина и чистота нравственности, которую они исповедовали и проповедовали в своей жизни и деятельности.

К таким редкостным абсолютным величинам «на все времена» относится и гордость узбекского народа — гениальный поэт и мыслитель Алишер Навои. Вот уже более пяти с половиной веков имя его и нетленные стихи на устах благодарных современников и потомков.

С этим вынуждены были считаться все — и его высокий властелин и покровитель Хусейн Байкара, и враждовавшие впоследствии между собой коронованные особы Центральной Азии, и даже внешние захватчики. А об отношении духовной элиты, всех любителей прекрасного и говорить не приходится.

Не случайно, например, что еще в 1557 году в Венеции — на итальянском, а в 1583 году в Базеле — на немецком языках была опубликована его поэма «Семь планет», а затем на французском, английском, русском и других языках. Разве не показательно, что в страшные годы блокады в декабре 1941 года в ленинградском Эрмитаже во главе с академиком И.А. Орбели было проведено собрание общественности, посвященное 500-летию великого
поэта?

Так в чем же причина бессмертия этого имени и его поэзии? Попытаемся определить. Она создавалась на традициях поэтической школы свободомыслия. Она питалась устным народным творчеством узбеков и других народов региона. Навои усвоил и переработал лучшие образцы староузбекской, тюркской, персидской, арабской, индийской и другой литературы.

Навои доказал, что главная задача литературы — утверждение прекрасного и борьба против социального зла. Опираясь на огромные достижения мыслителей античного и средневекового Востока, Навои проповедовал конечное служение науки и культуры духовной и социальной эмансипации человека. Навои как поэт и государственный деятель решительно и последовательно бичевал всех (вне зависимости от их положения), кто грабил народ и разрушал страну, кто думал лишь о своей выгоде.

Самым прекрасным, ценным и совершенным на земле Навои считал Человека и поэтому не побоялся обожествить его. Превыше всего он ставил справедливость: «Знай, справедливость громче славных битв И выше догм, религий и молитв…». Всем своим творчеством Навои воспевал жизнеутверждающую любовь, дружбу, доброту, терпимость и другие лучшие человеческие качества, но решительно осуждал губительную вражду, предательство, коварство, жестокость и насилие.

Герои его — всегда творцы и созидатели — во имя народа, во имя Родины, во имя Любви. Понимая значение вождей, Навои в «Стене Искандера» рисует облик идеального правителя, для которого власть — не цель, а средство претворения в жизнь благородных задач.

Великий гуманист, он воспевал вековую мечту народов о создании совершенного государства благополучия, высокой духовности и культуры.

Безгранично любя свой народ, Навои постоянно демонстрировал искреннее уважение к другим — не случайно его героями являлись не только земляки, но и армянка Ширин, иранец Шапур, индийцы Масуд и Фаррух, аравитянка Лейли и араб Меджнун, греки Искандер (Александр), Арасту (Аристотель), Афлатун (Платон), а в составе освободительной армии Искандера он упоминает даже русских, высоко оценивая их боевые качества. А образцовая дружба самого Навои с Джами стала олицетворением исконного братства узбекского и таджикского народов.

Как жаль, что об этом кое-кто силится забыть!

Несмотря ни на что, поэт верил в могучую силу человеческого разума и совести и, обращаясь к потомкам, призывал:
За темнотой придет сиянье света,
Ты в это верь и будь неколебим…

При всем этом уместно будет заметить, что великий Навои оставался живым, терзающимся сомнениями, непрекращающейся душевной и мыслительной работой человеком. Об этом красноречиво свидетельствуют его очень непростые мысли в цикле «Муножат».

Таков был нехрестоматийный Навои — честный, искренний, мятущийся, самокритичный.

Думаю, что и в этом можно видеть уроки одного из величайших гениев человечества. Замечу, что после некоторых юбилейных публикаций в газете «Правда Востока» многие читатели и даже журналисты стали признаваться, что впервые по-настоящему открывают для себя Алишера Навои. Дело в том, что хотя формально Навои всегда признавался у нас первостатейным классиком, действенных мер по пропаганде его творчества среди
русскоязычного населения республики не принималось.

Да что греха таить — и сами наши сограждане не проявляли реального интереса к близкому познанию самого знаменитого духовного выразителя узбекской нации.

Впору было бы делать нелестные выводы, если бы в российских средствах массовой информации периодически не появлялись ошеломляющие сообщения о том, что, к примеру, большинство студентов педагогических вузов не читали ни одного литературного произведения своего великого земляка Льва Толстого! Значит, можно говорить о каких-то общих нездоровых тенденциях в духовном развитии значительной части молодежи во многих странах, даже в России, недавно еще признаваемой как самая читающая страна в мире. Но говорить мало — надо действовать. Не случайно, этот год объявлен в Российской Федерации «Годом Книги» и начало ему послужило специальное выступление на эту тему президента В.Путина.

Возвращаясь к нашему величайшему предку, хотелось бы (не в первый раз!) высказать некоторые соображения. Наверное, есть смысл открыть в Ташкенте или Самарканде, а может, и там и там специальную кафедру духовного наследия Алишера Навои с подготовкой специалистов, как узбеков, так и иноязычных, включая и из зарубежных государств. Такие кафедры могли бы стать центрами по изучению наследия А. Навои в планетарном масштабе.

Значительно больше и эффективнее смог бы сделать для научного осмысления жизни и творчества основоположника узбекского литературного языка, для его пропаганды как в нашем крае, так и за рубежом, специальный Институт Навои, подобно Гёте-Институту в ФРГ, Культурным Центрам Сервантеса в Испании, В.Гюго во Франции, Мицкевича в Польше и др. Да и Институт языка Академии наук России также называется «Пушкинским Домом». Достойным примером может служить Институт Гёте, который занимается пропагандой не только своих великих писателей, но и проводит активную внешнекультурную политику страны, содействует популяризации международного культурного сотрудничества и культивированию немецкого языка в самой стране и за ее рубежами. Не случайно это авторитетное учреждение имеет 16 филиалов в самой Германии и свыше 150 представительств и филиалов за границей. Завидная активность!

Конечные задачи создания и у нас подобного центра, конечно, очень объемные и нелегкие. Но они нам по плечу, если сосредоточить усилия и Академии наук, и ряда министерств — по делам культуры, высшего и среднего образования, иностранных дел, и Союза обществ дружбы и культурной связи с зарубежными странами, и республиканского Центра «Маънавият ва маърифат» (Духовность и просветительство). Более того, Институт Навои мог бы сосредоточить в себе исследовательскую деятельность, которой раньше занимался ликвидированный, к сожалению, Институт рукописей в Ташкенте. Причем медлить крайне не желательно, хотя бы учитывая преклонный возраст крупнейшего навоиведа нашей республики академика Азиза Пулатовича Каюмова.

Так или иначе, мы должны практически,с прицелом на все века подчеркнуть абсолютный приоритет узбекского народа на навоийское наследие, ибо именно он — основатель нашего литературного языка, именно он — символ гуманизма, мудрости, благородства и уровня творческого потенциала узбекской нации, и в то же время именно он — цементирующее начало духовного родства всех тюркских и ираноязычных народов Центральной Азии и Афганистана.

Алишер Навои уже очень много сделал для узбекского народа, но не меньше может сделать и в будущем — и для культивирования наиболее прекрасных качеств в людях, и для дальнейшего развития нашей словесности и общей культуры, и для ее распространения среди других народов, и в целом для возвеличивания имиджа Узбекистана во всем мире.

Не воспользоваться сполна и умело его бесценным наследием было бы крайне неразумно!

А. ХОДЖАЕВ, кандидат философских наук.

Кто из нас не критиковал телевидение, в особенности отечественное? Причин для нареканий, по мнению специалистов и зрителей, хватает. Но вот о звездной телеведущей Эльмире Тухватуллиной, многие годы работающей на UzTV с неизменно высоким рейтингом своих программ, коллеги и зрители говорят с искренним одобрением. В эти дни она завершает работу над очередным выпуском популярной авторской передачи «Все о туризме», получившей с 2015 года постоянную прописку на круглосуточном телеканале «Dunyo bo’ylab» – «Вокруг света».

Заслуженный журналист Республики Узбекистан и заслуженный деятель искусств Татарстана, неоднократный победитель в номинации «Лучший журналист года», удостоенная в 2011 году медали «Мустакиллик», Эльмира Тухватуллина столь же дружелюбна и приятна в реальном общении, как и с героями своих передач на телеэкране. Собеседник даже не заметит, как окажется в центре деликатного внимания и профессионального интереса Эльмиры, который она проявляет ко всем и всему.

— Такого опытного тележурналиста и наставника, — говорит директор канала «Dunyo bo’ylab» Зоир Таирович Курбанов, — не хватало нашему молодому коллективу, который в течение двух лет выстраивает свою стратегию просветительских программ на познавательной отечественной и зарубежной документалистике. Первый показ передачи в программе канала зрители увидят 9 февраля в удобное для просмотра время (в 21.00), а повтор смогут посмотреть на следующее утро – в 9 часов. Думаю, новость порадует постоянных поклонников программы «Все о туризме» и привлечет к ней новый круг зрителей, с которыми телеведущая поделится своим видением дальних стран, культуры разных народов, рассказывая также немало интересного об Узбекистане и живущих в нем интересных и талантливых людях.

О журналистике Эльмира мечтала с детства. Еще не окончив начальную школу, посылала из родного Самарканда, о котором всегда говорит с трепетом, корреспонденции в республиканскую детскую газету. Как один из лучших юнкоров заслужила поездку в сказочный детский лагерь «Артек» у самого синего в мире Черного моря. Подростком написала письмо ведущему журналисту страны, и адресат оценил степень одаренности своей корреспондентки, посулив ей в будущем славу мастера пера.

После учебы на факультете журналистики Ташкентского государственного университета Эльмира работала в УзА, где отточила перо на информационных материалах, усвоив принцип краткости как мерило таланта. С тех пор не терпит «воды» в журналистике. Затем получила приглашение работать на телевидении, которому и сегодня отдает себя без остатка, подчиняя труду будни, праздники, досуг.

— Журналист, – считает Эльмира, — человек, которому интересно все. Выбрав эту стезю, он должен прежде всего любить людей, быть преданным ремеслу, которому служит, и всегда оставаться любознательным. Только тот, кто постоянно ищет новое, способен анализировать и делать выводы, оставаясь неравнодушным к чужой боли и беде, кто умеет радоваться счастью других, может состояться как журналист.

Самое важное для человека этой специальности, убеждена наша героиня, – умение слушать собеседника. Слушать отзывчиво, чутко, доброжелательно. В наше суетное время, в череде будней и тотальной занятости очень важно понять человека. Открыть для него сердце, с интересом отнестись к любому штриху характера, событию его жизни, показать всему миру своего героя как единственную и неповторимую личность.

На телевидении Эльмира прошла не допускающую просчетов школу прямого эфира. Вела порой более двух часов напрямую транслируемые передачи. Перенесла в них то, что постигла, работая в печатных СМИ. Знала, что в любой информации должна быть «соль», глубинный смысл. Прежде чем прийти на ТВ, учит она сегодня молодых тележурналистов, стоит поработать в газете и в полной мере овладеть словом. Даже если у человека есть удачные мысли, идеи, но он не может облечь их в нужные слова, то не достигнет желанной цели.

— Сценарии передач я пишу сама, — говорит Эльмира. — Слово – могучий инструмент в нашей профессии. Одним росчерком пера человека можно и возвысить, и низвергнуть с пьедестала. Найти нужное слово – великое искусство. На радио и телевидении к тому же надо быть актером. Голосом, жестом расположить к себе героев и зрителей. В особенности важна интонация. В ней 30 процентов успеха передачи.

Да, успех Эльмиры на телевидении бесспорен. Но за ним — титаническая работа. Надо почувствовать зрителей на расстоянии. Подарить им тепло взгляда, огонь души, силу мысли. Перед эфиром или записью передачи не один день потратить на предварительную подготовку. Продумать все до мелочей. Вжиться сердцем в программу. Предугадать, как отзовется в людях каждое слово. Массу сил и времени потратить на монтаж, если передача идет в записи.

— На интервью, — делится секретами профессиональной «кухни» телеведущая, — никогда не иду неподготовленной. Если выбрала человека в герои, то обязана знать о нем больше, чем он сам. Изучить его деятельность, прочесть, что о нем уже писали. Посидеть над книгами в библиотеке, заглянуть в Интернет.

На счету Эльмиры Тухватуллиной программы «Прогулки по Ташкенту», «Мазза», «У камина», «Открытая дверь», «Все о туризме». Все они успешны. Глядя, как она работает, понимаешь, что ведущий — это и историк, и артист, и психолог.

— Случается, — рассказывает она, — журналист, придя на встречу с героем будущей передачи, не имеет четкого представления о нем. Много лет я жила по соседству и тесно дружила с народной артисткой Узбекистана Саодат Кабуловой. Нередко певица жаловалась, что журналисты просили дать им в помощь книги, журналы, а то и самой написать о себе. В таком случае корифей сцены, безупречно относившаяся к своей профессии, просто открывала дверь и отправляла горе-журналиста в библиотеку.

Профессионализм журналиста в универсальности, полагает Эльмира. О чем бы ни рассказывали герои публикаций и передач, нужно быть подготовленным к беседе с ними. Энтузиазм и терпение, необходимые для постоянной работы над собой, журналисту дает любовь к профессии. Если необходимо для дела, можно выучить за неделю даже китайский язык, шутит она. А слова, окрашенные чувством, энергия, вложенная в них, непременно вызовут отклик в сердцах миллионов читателей и зрителей.

— Я много путешествовала по стране и миру и поняла, насколько уникальна наша республика, — с волнением говорит Эльмира. – Для меня Узбекистан — лучшее место в мире. Я родилась и выросла здесь. Лучше неба, земли, людей, чем в Узбекистане, для меня нет. Растворяюсь в наших древних городах, каждый раз открывая в них что-то новое. Восхищаюсь традициями, обычаями, старыми и новыми праздниками. Вспоминаю фестивали «Шарк тароналари», по которым сделала серии передач, выставки ремесленников, гончаров, творческие конкурсы… У нас очень талантливые люди и богатая история. Жаль, мы ее недостаточно знаем. Стоит брать пример с Фредерик Брессан — генерального секретаря общества Темуридов. Она два десятка лет подряд приезжала к нам из Франции, а затем из Америки, куда переехала. Глубоко изучила историю Узбекистана и популяризует узбекскую культуру за рубежом. Как и она, я вижу здесь, чего нет больше нигде. Это особенный дух нашего края. В программе «Все о туризме» мне хочется передать не только красоты чужеземья, но и неповторимый аромат своей земли. Здесь тысячелетия тому назад жили великие люди, процветали градостроительство, науки, искусство, поэзия, культура. Подтверждение – в древних городищах, в истории поселений, археологических находках.

Немало создано блистательной телеведущей сюжетов о Бухаре, Самарканде, Хиве, других городах, величественной архитектуре восточного Средневековья, синтезе нового и старого в нашей жизни.

— Я была во многих европейских и восточных столицах, — поделилась в беседе Эльмира. — Они вызывают восторг. Но наши древние города — это потрясение чудом. Помнится, приехали в древнюю Хиву. Снимаем сюжет, все такое архаичное… И вдруг над одним из старинных строений – параболическая антенна. Вот она — грань времени, наше прошлое и настоящее, многослойность нашей жизни.

Как-то снимали восход солнца над древними стенами Хивы. Половина пятого утра. Кадры уникальные. Потратили массу времени, чтобы запечатлеть рассвет, хотя в программе фрагмент займет четыре секунды. Возвращаемся, нагруженные камерами, штативами – уставшие, но вдохновленные. У одного из домов сидит старушка. Здороваемся: «Ассалом алейкум, апа!» — «Вуаллейкум ассалом, — отвечает она. — Откуда вы в такую рань? Проходите в дом, выпейте чаю».

Вот этого нет ни в одной стране мира. Чтобы в пять утра незнакомых людей приглашали в дом, когда весь город еще спит!.. А ведь так встретят гостей в любом узбекском селении. У нас потрясающе открытые, доверчивые, искренние люди. Как перенести на экран эти качества души? Это же не картинка. Снимаем крупным планом глаза — зеркало внутреннего мира. Теплоту, улыбчивость, доброжелательность нельзя сыграть. Очень люблю эти портретные крупные планы. Через взгляд можно рассказать о каком-либо месте, памятнике, ведь они продолжают жить рядом с людьми и для людей.

О туризме и уникальных людях – героях своих программ — Эльмира может говорить часами. У многих в памяти серии ее телепередач о Корее, Чехии, Италии и других странах. Жаль, как бабочки-однодневки, они промелькнули в эфире раз-другой… Хорошо, если сохранены в архиве. Почему бы их вновь не показать на канале «Dunyo bo’ylab»? Можно бы включить и в копилку цифрового телевидения, которое получает все большее признание в республике. К счастью, копии некоторых передач талантливой телеведущей используются как учебные пособия на факультете международного туризма в Ташкентском государственном экономическом университете, в колледже туризма. Думается, если издать их на CD и разместить в Интернете, корпус информации о культурном наследии Узбекистана может пополниться источниками, способными рассказать миру о республике и нашем народе, о других странах, где побывала Эльмира Тухватуллина.

Рассказывает телеведущая не только о странах, но и героях, событиях нашего времени. Необыкновенно интересным был подготовленный ею репортаж о Международном конкурсе исполнителей итальянской оперы Competizione dell’Opera, который проходил в ноябре 2014 года в Ташкенте. Новая передача, подготовленная ею с дружной творческой командой канала «Dunyo bo’ylab», поведает о много путешествующем по Центральной Азии голландском художнике Рональде Кляйере, который, полюбив нашу землю, многие годы живет в Узбекистане, раскрывая в своих картинах неповторимые черты этого края и характер простых людей в удаленных от городов селениях.

Передачи Эльмиры Тухватуллиной – часть современной культуры. Они так же доброжелательны по своему настрою, как их автор, не остающийся равнодушным к катаклизмам нашего времени и происходящим в нем переменам. Она выражает свое отношение к истории и современной действительности в своих передачах, откликается на события в своих статьях в отечественных журналах, на страницах социальных сетей. И ее устремления близки многим.

— Если наш многонациональный народ будет, как и прежде, жить в дружбе и взаимопонимании, — делится сокровенным Эльмира, — если в наших семьях и в обществе будут царить любовь, лад и согласие, внимание к старшему поколению и забота о детях, все мы будем счастливы в нашем общем доме – Узбекистане.

Тамара САНАЕВА.

Если рассматривать древнюю и славную историю узбекского народа как неисчерпаемый многовековой дастан, то героический эпос «Алпомыш» можно назвать главным украшением этого дастана. Вот уже более тысячи лет этот уникальный памятник устного творчества наших предков, состоящий из 14 тысяч строк, сохраняет свою привлекательность и завораживающую силу, служа источником гордости и вдохновения для новых и новых поколений.

У любой нации есть свой любимый, легендарный герой. В сознание каждого узбека имя богатыря Алпомыша вошло с колыбельных песен матери… Героическая песнь о нем передается из поколения в поколение, выражая самобытность и глубину души народа. Образ Алпомыша – олицетворение памяти предков, любви к своему Отечеству…

События, отображенные в этом дастане, повествуют о славной истории нашего края. Великодушие, благородство, стойкость – многие достоинства нашего народа, преодолевшего водовороты истории, испытания жизнью и смертью, — воспеты в этом классическом произведении.

Если все узбеки будут сплочены,
Нам тогда и козни вражьи не страшны, –

вот выражение высшей мудрости и патриотизма, которому учит это бессмертное произведение, веками помогавшее воспитывать сынов узбекского народа настоящими батырами, готовыми отдать жизнь за родной край. Поэтическое повествование о богатыре, который идет в калмыцкие степи освобождать своих земляков-узбеков, попавших в плен, – это песнь гуманизма и любви к родному краю, к своему народу, к семье.

Вот узбеки во главе с Алпомышем возвращаются домой из дальнего похода:
Вот она, страна родная! – говорят.
Мы к тебе вернулись, край отцов, Конграт!
Нет страны на свете лучше, – говорят.
Едет меж своих подруг Барчин-аим,
Каждая надела праздничный наряд.
Воды Кок-Камыша взор ласкают им,
Едут по местам покинутым, родным.
Ветерок доносит их отчизны дым…

В древних представлениях узбекского народа лук и стрелы были символами власти. В семь лет Алпомыш завоевал звание «алп», стреляя из бронзового лука весом в четырнадцать батманов. Если вспомнить, что «алп» означает «властелин», то можно понять это как свидетельство того, что дастан является художественным выражением многовековой национальной государственности.

Имена Алпомыша и Барчиной, история их верной любви стала неотъемлемым достоянием сокровищницы восточной, да и мировой духовности – так же, как имена Лейли и Меджнуна, Фархада и Ширин, Тристана и Изольды… Нельзя без волнения читать страницы, где Алпомыш просит свою возлюбленную, чтобы в ребенке, который должен появиться на свет, она воспитала дух их рода. Для Барчиной эта воля мужа – превыше всего. Во время грабежа, устроенного рабами, она, плача, говорит своему сыну Ядгару, упавшему наземь от удара плети Ултана:
Вставай, сынок! Не поднимешься – где будет твой народ?
Прорыв реку, не двигай гору, сынок.
Ради того, чтобы не исчезло имя узбека, – вставай, сынок!..

Жемчужина устного народного творчества, дастан «Алпомыш» веками передавался от поколения к поколению, и можно лишь преклониться перед народными сказителями – бахши, благодаря которым этот героический эпос дошел до нас.

Понятно, что на протяжении целого тысячелетия в исполнении тысяч сказителей устный эпос обретал сотни различных вариантов, но с одной сюжетной линией. Каждый бахши стремился привнести в текст свою интерпретацию, свои композиционные тонкости. Исполнители дастанов ходили пешком или передвигались на ишаках от кишлака к кишлаку, иногда совершая переходы в полсотни километров. Обычно они усаживались на ступеньках мечети и начинали свое пение-речитатив. И сразу же вокруг собирался весь кишлак. Затаив дыхание, слушали впечатлительные, неграмотные люди сказание о подвигах Алпомыша, – вероятно, с не меньшим интересом, чем древние греки о подвигах Геракла…

Духовная культура узбекского народа была синтезом культуры узбекских племен и древних местных народов, ассимилировавшихся с узбеками. Поэтому в «Алпомыше» можно встретить архаизмы, давно уже не встречающиеся в обиходе, но сохранившиеся в народной памяти. Сказания степных гомеров – акынов, бахши – формировали ту духовную культуру, основанную на великих демократических и гуманистических традициях древних сказаний и былин этого края, которая объединяла народы Средней Азии. Эти сказания сыграли огромную роль в консолидации народов, наций и племен.

Не все исполнители великого дастана остались безвестными: мы с благодарностью помним имена Ёдгора-бахши и Тилла-кампира, Жоссок-шоира и Амина-бахши, Шерна-бахши и Эргаша Жуманбулбула, Ислома-шоира и Абдуллы-шоира, Бекмурода Журабой-оглы и Берди-бахши… Благодаря им «Алпомыш» и сегодня продолжает жить во всем величии и красоте.

Первое же письменное упоминание о бессмертном эпосе находим у русского ориенталиста Е.Ф. Кнеле: в его дневнике упоминается, что в 1890 г., остановившись недалеко от Термеза, в селении Салихабад, он впервые услышал дастан «Алпомыш» в исполнении бахши Амманазара, который исполнял его под аккомпанемент своего дутара в течение трех часов. В 1896 г. ориенталист А. Диваев разыскал и перевел на русский язык полный текст «Алпомыша». Позднейшее изучение и сличение текстов показало, что самый полный и совершенный в художественном отношении вариант текста принадлежит выдающемуся исполнителю узбекских дастанов народному сказителю Фазылу Юлдашу.

Большой вклад в работу по записи, изданию, научному изучению, переводу и пропаганде «Алпомыша» внесли и многие замечательные ученые, в том числе и зарубежные: Ходи Зариф, Музайяна Алавия, Мансур Афзалов. В 1939 г. выдающийся узбекский поэт Хамид Алимджан издал полный вариант дастана, предпослав ему краткое предисловие, в котором отметил важное воспитательное значение этого эпоса для молодежи.

К тому времени было известно свыше 40 среднеазиатских эпосов на разных языках, среди которых выделялись такие, как «Фархад и Ширин», «Гор-Оглы», «Ашик-Гариб» и другие жемчужины устного народного творчества. Но Хамид Алимджан выбрал для издания именно «Алпомыш», и, думается, не случайно. Ведь в нем, как уже сказано, воплощены лучшие качества узбекского народа, отражены значительнейшие события его истории. В условиях тоталитарного режима, гибели многих уникальных национальных культур Хамид Алимджан стремился сохранить самобытную узбекскую культуру, посеять ее семена на новой советской почве, взрастить поколение молодежи, которое могло бы воспринять достижения древней национальной духовности и лучшие образцы мировой культуры. По его настоянию правительство вводит «Алпомыш» в школьную программу, а в 1949 г. дастан, переведенный на русский язык поэтом Л. Пеньковским, был включен в программы и русских школ. Таким образом, Х. Алимджан стал крестным отцом замечательного произведения узбекского народного творчества.

Трудные времена, пережитые нашим народом в период сталинских репрессий, отразились и на бесценном творении узбекского фольклора. В 1952 г. дастан подвергается осуждению. В образе его героя усмотрели «пренебрежение к другим народам и религиям». «Алпомыш» был запрещен к переизданиям, спектакль по этому произведению исключен из репертуара театров. По воспоминаниям деятелей искусства, исполнение хотя бы одной песни из музыкальной драмы «Алпомыш» на концертах или на других мероприятиях порицалось.

И все-таки «Алпомыш» пережил это испытание: благодаря мужеству группы ученых эпос удалось сохранить для нашей истории. Вторую яркую жизнь он получил на театральной сцене: в 1999-м, в год празднования 1000-летия бессмертного дастана, была создана пьеса У. Азима «Возвращение Алпомыша», которую поставили тогда же в Андижанском и Сурхандарьинском областных театрах. А в 2001 г. к этой теме обратился Узбекский государственный музыкальный театр имени Мукими. В 2002 г. пьеса шла в Джетысайском драмтеатре имени К. Жандарбекова.

Еще два произведения – «Лук и стрелы Алпомыша» драматурга А. Джаббара и пьеса «Алпомыш» Н. Туляходжаева для кукольного театра (название спектакля – «Крылатые люди») – также заслужили признание зрителей. Ведь в основе этих драматических произведений – творение, которое, передавая события тысячелетней давности, выражает сокровенные помыслы и чаяния людей.

И ныне, когда жизнь «Алпомыша» начала отсчет своего второго тысячелетия, мы можем с уверенностью сказать: этому дастану – бесценному духовному достоянию нации – предстоит еще долгий путь. Он живет и будет жить в книгах, в сознании людей, в душе многих поколений, неизменно оставаясь правдивым зеркалом нравственности нашего народа.

Лейла ШАХНАЗАРОВА..

Есть книги, сама история создания которых может служить сюжетом увлекательного романа. К таким книгам относится и “Наследник из Калькутты” Штильмарка, одна из самых увлекательных книг, прочитанных мной в детстве.

Как сейчас помню ту сладостную дрожь, которая охватывала меня, когда я погружался в этот калейдоскоп приключений. Благородный капитан пиратской шхуны «Черная стрела” Бернардито Луис Эль-Горра, коварный мерзавец Джакомо Грелли по прозвищу «Леопард», красавица Эмили, итальянские иезуиты, испанские инквизиторы, пираты, работорговцы, африканские негры и американские индейцы. И добро в финале, конечно же, торжествует. А на обложке значилось, какое-то ненашенское, тоже пиратское имя – Роберт Штильмарк.

В предисловии к “Наследнику” сообщалось, что роман написан группой геологов, где–то в дремучей тайге. Длинными тоскливыми вечерами, в свободное от геологических изысканий время, был ими придуман, а затем передан в издательство и опубликован этот приключенческий роман.

Лишь много-много позже узнали мы истинную историю его создания.

Не было никаких геологов, таежными вечерами от нечего делать сочинявшими эту историю. Роман был придуман и написан в лагере, куда Роберт Штильмарк попал в 1945 году за “антисоветскую агитацию”, а конкретно за то, что назвал какое-то здание в Москве «спичечным коробком», за то, что не одобрял снос Сухаревой башни и Красных ворот и переименования старых городов.

До своего ареста Роберт Александрович успел поработать журналистом в газете “Известия”, а затем повоевать с фашистами в должности помощника командира разведроты на Ленинградском фронте. В 1942 году после боевого ранения был направлен преподавателем в Ташкентское пехотное училище, затем переведен в Москву, преподавал на Высших командных курсах РККА. В 1943 году окончил Ленинградское военно-топографическое училище. Именно в качестве топографа заключенного капитана Штильмарка этапировали в лагерь “Енисейстрой”, где шло строительство дороги Салехард — Игарка.

Роберт Александрович обладал феноменальной памятью, любил литературу и много читал. В лагере ему это очень даже пригодилось. По вечерам приведенные со стройки уголовники любили слушать длинные истории про романтические приключения выдуманных и невыдуманных литературных героев. Человек, который мог увлекательно рассказать историю, назывался “звонарь“, и Штильмарк “звонарем” оказался выдающимся. Изо дня в день он пересказывал солагерникам романы Фенимора Купера, Вальтера Скотта, Александра Дюма, все, что только мог вспомнить.

И уголовники его за это очень даже уважали. Годы текли. Надо было вспоминать и рассказывать все новые и новые истории. Все, что Штильмарк когда-то прочитал, было им рассказано и в конце концов пришлось, напрягая фантазию, придумывать сюжеты самому, соединяя восточный колорит, средневековые страсти и человеческие характеры, понятные ворам и убийцам. А местным паханом, авторитетом, на той зоне был некто Василевский. И у него возникла идея, чтобы Штильмарк написал книгу, автором которой будет якобы Василевский, он эту книгу пошлет Сталину и тот, проникшись таким незаурядным талантом, амнистирует уголовника. Василевский вызвал к себе Штильмарка и поручил ему написать приключенческий роман, поставив, кроме своего авторства, следующие условия. Чтоб там был обязательно лев, чтобы действие происходило не в России и не ближе 19-го века, чтоб подальше, чтоб цензура не придралась. И еще должно было быть в романе похищение ребенка из знатной семьи. Это самое для уголовников душещипательное.

Василевский выделил Штильмарку отдельную комнату, ему предоставили доступ к лагерной библиотеке, и работа закипела.

Позже автор писал о своем романе: «Главы с любовью и изменами, смертями и местями, пиратами и виконтами, аббатами и индейцами, героями и злодеями, чудными красавицами и бешеными бизонами… чего только нет!»

Через год и три месяца книга была закончена. Все желания заказчика были выполнены, есть в этом романе и похищение ребенка, и лев промелькнул, и действие происходит в 18-м веке далеко от России.

Первоначальное название этого произведения было “Господин из Бенгалии”.

Рукопись эта сохранилась до наших дней и находится в Музее леса города Лесосибирска Красноярского края.

Затем лучшие каллиграфы-зеки переписали книгу в трех экземплярах, художники-зеки сделали иллюстрации, переплетчики-зеки переплели тома в синий шелк из отнятой у эстонцев рубашки. Перед титульным листом был вклеен карандашный портрет мнимого автора. А в предисловии, адресованном Сталину, было написано: «Книга создавалась там, где силы тьмы пытались погасить солнце разума».

Роман был отослан в Москву через лагерную администрацию. Однако Штильмарк зашифровал в тексте романа фразу «Лжеписатель, вор, плагиатор», имея в виду Василевского. Ее можно найти, если читать первые буквы каждого второго слова во фрагменте из двадцать третьей главы.

“Листья быстро желтели. Лес, еще недавно полный жизни и летней свежести, теперь алел багряными тонами осени. Едва приметные льняные кудельки вянущего мха, отцветший вереск, рыжие, высохшие полоски нескошенных луговин придавали августовскому пейзажу грустный, нежный и чисто английский оттенок. Тихие, словно отгоревшие в розовом пламени, утренние облака на востоке, летающая в воздухе паутина, похолодевшая голубизна озерных вод предвещали скорое наступление ненастья и заморозков”.

Василевский, чтобы не оставлять свидетеля, решил Штильмарка убить. Мало ли что будет потом, вот у меня «рОман», вот он я, вот написано «Василевский», все в порядке. И собрал он воровской сход, но “братва” решила Штильмарка не убивать, хотя Василевский уже дал деньги убийце, и по всем воровским законам должны были убить. В это время умирает Сталин. Началась реабилитация, лагерь расформировали. Как ни странно для политического заключенного, Штильмарк оказался на свободе раньше уголовника Василевского. Вернулся он в Москву и через некоторое время получил письмо из лагеря от своего “соавтора”. Тот просил раздобыть в архивах Лубянки роман, который они вместе написали и который, он точно знает, попал из лагеря туда. Задание — получить рукопись и попытать счастья роман опубликовать. Василевский все еще надеялся, что за книгу ему скостят срок. Штильмарк роман нашел, и в 1958 году через одного своего знакомого передал рукопись первых двух томов писателю Ивану Ефремову.

Надо сказать, Ефремов взял рукопись с великой неохотой, обещав дать отзыв не ранее чем через полгода. Однако не прошло и недели, как раздался телефонный звонок. В трубке звучал нетерпеливый голос писателя.

— Какого черта вы не несете мне… третий том! Несите его ко мне скорее! А то у нас тут в семье от нетерпения все нервы расшатались. Могу и сам послать сына Аллана: он должен бы уезжать, но не может ехать, не узнав, чем там в романе дело кончилось!

И роман под названием “Наследник из Калькутты” был опубликован в издательстве “Детгиз”. Опубликован под двумя фамилиями – Штильмарк, Василевский.

В 1959 году Штильмарк через суд доказал, что является единственным автором. На суде в качестве свидетелей выступили уголовники, которые были первыми читателями романа.

В том же году роман переиздается, на обложке только одно имя — Роберт Штильмарк, а первый тираж, вернее его нераскупленная часть, изымается. Именно поэтому первое издание сегодня весьма высоко ценится коллекционерами и библиофилами. Стоит первое издание порядка 250 долларов.

Надо сказать, часть гонорара Штильмарк благородно перевел Василевскому, как вдохновителю и организатору.

Впоследствии, уже будучи членом Союза писателей СССР, Штильмарк напишет еще несколько произведений. Наиболее известные – “Пассажир последнего рейса” об эсеровском мятеже и биографическая “Горсть времён”. Но такого успеха как у “Наследника из Калькутты” эти книги уже не имели.

Владимир ФЕТИСОВ.

Наши врачи принимают не клятву Гиппократа, а присягу врача. Ниже приводится текст статьи 44 «Закона Республики Узбекистан об охране здоровья граждан» полностью:

«ЗАКОН РЕСПУБЛИКИ УЗБЕКИСТАН ОБ ОХРАНЕ ЗДОРОВЬЯ ГРАЖДАН
Статья 44. Присяга врача Республики Узбекистан
Лица, при получении диплома врача, приносят присягу следующего содержания:
«Получив высокое звание врача и приступая к медицинской деятельности, я торжественно клянусь:
посвятить лечению больного и охране здоровья человека все свои знания и умения;
оказывать медицинскую помощь каждому больному независимо от пола, возраста, расы, национальности, языка, вероисповедания, убеждений, социального происхождения и общественного положения, не жалея на это сил и времени;
ставить выше личных интересов здоровье больного, быть скромным и честным, постоянно совершенствовать свои медицинские познания и мастерство;
хранить врачебную тайну;
всегда нести людям добро и веру в исцеление;
продолжать славные традиции врачевания великих целителей Гиппократа и Ибн Сины.
Верность этой присяге клянусь пронести через всю свою жизнь».
Врачи за нарушение присяги несут ответственность, установленную законом».

Попробуем детально разобрать эту статью с юридической точки зрения, то есть буквально по букве закона, во-первых, и по духу закона (если буква неясная или неточная), во-вторых.
«Посвятить лечению больного и охране здоровья человека все свои знания и умения». По букве данная фраза означает, что врач теперь не может получать никаких иных знаний и умений, кроме врачебных. По духу надо было бы написать «При лечении больных и в деле охраны здоровья применять все свои знания и умения, постоянно их совершенствовать и развивать».

«Оказывать медицинскую помощь каждому больному независимо от пола, возраста, расы, национальности, языка, вероисповедания, убеждений, социального происхождения и общественного положения, не жалея на это сил и времени». Оказывать медицинскую помощь каждому больному, который обратился, невозможно не только для отдельных врачей, но иногда и для целых национальных систем здравоохранения. А если при этом еще не жалеть сил и времени, то что тогда останется от врача для его близких, да и для него самого? «Сгорая сам, свечу другим» — категорически неверный лозунг! Более прагматичен лозунг «Сам горю, свечу другим», в котором нет обязательств сгореть, есть обязательство гореть (так долго, как получится). Почувствуйте разницу!

По смыслу и духу этого пункта о предупреждении дискриминации пациентов правильнее было бы написать: «Оказывать медицинскую помощь больным независимо от пола, возраста, расы, национальности, языка, вероисповедания, убеждений, социального происхождения и общественного положения».

«Ставить выше личных интересов здоровье больного, быть скромным и честным, постоянно совершенствовать свои медицинские познания и мастерство». В этом пункте намешано несколько видов обязательств. Обязательство «совершенствования своих медицинский познаний и мастерства» надо добавить в первый пункт. А профессиональную скромность, честность, беспристрастность лучше выразить следующим образом: «Быть скромным и честным, при оказании медицинских услуг ставить интересы больного превыше всего в рамках закона». Указание на рамки закона и приоритет интересов больных именно при оказании медицинских услуг очень даже нелишне.

Кому из врачей приходилось разговаривать с прокурорами, тот знает, что прокурора не интересуют интересы конкретного больного, его интересуют факты нарушения закона – у него работа такая! А позволительно ли нарушать закон в интересах конкретного больного, можно ли интересы конкретного больного ставить выше закона? Да, закон несовершенен, но если после его нарушения во благо больному врача накажут, кому это надо – обществу, врачу или этому больному? Завтра ведь никакой другой врач этого больного вытаскивать уже не будет, не захочет идти по пути первого врача.

«Хранить врачебную тайну». Само понятие врачебной тайны неправильно с точки зрения закона. Речь ведь идет не о той тайне, которая в голове врача, а той защищаемой законом тайне, которая связана с медицинской информацией о здоровье пациента. И кстати, эта информация находится также в головах медсестер, санитарок, фармацевтов и других работников, соприкасающихся с больным во время его посещения медицинских заведений. Потому что в соответствии со статьей 45 Закона даже сам факт обращения за медицинской помощью уже является тайной. На сегодняшний день наиболее правильным был бы термин «Медицинская тайна пациента», а это пункт должен быть сформулирован так: «Хранить медицинскую тайну пациента».

«Всегда нести людям добро и веру в исцеление». По жизни не всегда это возможно, однако врач всегда должен соблюдать правила врачебной этики и деонтологии. Так и нужно написать: «При взаимодействии с пациентами и коллегами соблюдать нормы и правила врачебной этики и деонтологии».

«Продолжать славные традиции врачевания великих целителей Гиппократа и Ибн Сины». Ну это вообще лирика и анахронизм!

Традиции в те времена были одни, сейчас другие. И, кстати, ни в те, ни в нынешние времена нигде и никто не ставил вопрос о том, что врач должен работать безвозмездно! Предлагается этот пункт сформулировать так: «Продолжать лучшие традиции великих целителей прошлого, отечественной медицины и своих учителей».

«Врачи за нарушение присяги несут ответственность, установленную законом». Юридически неграмотная фраза – ни в уголовном, ни в административном, ни в трудовом, ни в гражданском кодексе нет никакой ответственности за нарушение присяги врача. Есть ответственность за нарушение отдельных статей «Закона об охране здоровья граждан», но нет не может быть ответственности за нарушение морального кодекса, каковой является присяга врача. Может быть, другие виды присяги (военная) имеют статус законодательной нормы, и в законе прописана ответственность за их нарушения, но ответственность по моральному кодексу врача моральная, а не юридическая. А вся необходимая юридическая ответственность в законе присутствует и так.

Когда врачу или медсестре начинают тыкать клятвой Гиппократа, обычно ставят целью заставить их что-то делать безвозмездно, либо в нерабочее время, либо с нарушением закона. А кто дал право требовать это вообще кому-либо? Или перед кем именно врач или медсестра брали такие обязательства на себя?

Сегодня мы живем в XXI веке, строим демократическое правовое государство. Пора изживать анахронизмы как в жизни, так и в законе, пора совершенствовать законодательную базу системы здравоохранения.

к.м.н., доцент Бахром ДУРМАНОВ.

Всё дорожает с каждым днём и часом —
Еда, лекарства, зрелища, ножи,
Услуги и могильные участки.
Теряет ценность только сама жизнь.

***
Когда на чьи–то души давит камень
Претензий, псевдопринципов и злобы,
Девиз: «Добро должно быть с кулаками!»
Удобен очень равнодушным снобам.

***
Опасен комплекс в человеке
И самомненья, и вины.
Закомлексованный вовеки
Не станет рыцарем страны.

***
Из гадкого утёнка вырастает лебедь —
Меняет сущность он иль только вид?
Прекрасным станет он, коль устремится в небо,
Тогда и гадости в себе не сохранит.

***-
В священном списке заповедей Божьих,
Где «Не убий!» призывно возглавляет,
К 10 запретам мы добавить можем,
И «Не кури! Куренье убивает!»

***
Мы — ангелы, но лишь с одним крылом.
И в этом нет особенной заслуги.
Но чтобы вознестись над всяким злом,
Обняться вместе мы должны друг с другом!

***
И «милосердие», и «милость»
Забыты нашим лексиконом
А вместе с ними позабылось,
Что мир спасут добра законы.

***
«Пусть расцветают сто цветов»,
Пусть существуют сотни мнений —
Мир новый строить тот готов,
Кто разность признает суждений.

***
Лишь познавая мир вокруг,
Неведомое возлюбя,
С усердием, с трудом, не вдруг
Мы познаём самих себя!

***
На истину и правду в абсолюте
Не претендуй. Пора уже понять —
Явлений и вещей глубинной сути
Сполна, увы, нам не познать.

***
Где грань меж органичным и случайным? –
Вопрос из сферы очень даже тонкой.
Всегда опасность есть — из ванночки нечаянно
С водичкой грязной выбросить ребёнка.

***-
Возможно нефть купить, патент, металл,
В обход таможни — женщину и знанья.
Но никогда никто не покупал
Поэта национального, как Знамя.

***
Судьба предрешена нам свыше!
И всё ж имеет фатум свои щели —
Слон не пройдёт. Прошмыгнуть могут мыши.
Не на весах судьба, скорее — на качелях!

***
Что есть душа? Извлечь бы пробы
Её, не обрекая на аборт.
Уверен — для душевных гардеробов
Имеются свои журналы мод!

***
Боюсь властителей я душ,
Когда они, между делами,
Снисходят до сердечных нужд,
Но не считаются с телами.

***
Что может быть лучше хорошего плова,
Когда сотворён он с умом и с душой.
Сравненье не в пользу гурмана любого,
Готового хвастать борщом и лапшой.

Последнее время по телевизору постоянно идут фильмы девяностых: «Дикая любовь». «Я объявляю вам войну», «Принцесса на бобах». И омерзительные комедии Эйрамджана, вроде «Бабника», «Импотента» и тому подобное. Нет, в девяностые снималось и хорошее кино. Но именно эти фильмы, как никакие, отражают эпоху смутного времени, называемую еще и лихими девяностыми. Выпало нам всем жить в эпоху перемен, да еще каких! Врагу не пожелаешь!

Тогда я еще работала в НИИМЭ — НИИ молекулярной электроники. В те времена Зеленоград был районом Москвы, созданным исключительно для развития электроники. Он и состоял из заводов и НИИ при них.

Жизнь, конечно, была не сахар, поскольку режим зверский, но жизнь была.
Я помню, как все бредили перестройкой. Как слушали на работе радио с трансляцией Первого съезда депутатов… Как надеялись, что нас не обманут.

А потом пошло.

Реформа девяносто первого. Павлов. За три дня следовало обменивать пятидесяти- и сторублевые купюры. Не более тысячи рублей.

Я не пострадала — у меня их просто не было. А что делалось в сберкассах! На что только не шли люди! Объявили о реформе поздно вечером, но люди обменивали купюры у ничего не знавших таксистов, покупали билеты дальнего следования, которые через несколько дней сдавали. Мой начальник просил меня и подчиненных записывать на себя по тысяче рублей — на работе обменивали…

Сначала стали задерживать зарплату.

Потом прихлебательница и подхалимка Римма Белова, которую выгнали из профкома, где она подвизалась много лет, прибежала с радостной вестью: нам разрешили приватизацию!

Добились своего, ворье.

Ну и все. Грабеж пошел несказанными темпами. За год Зеленоград превратился в руины — ничего фактически не осталось. НИИ ушли в небытие. Заводы и сейчас работают. Но уже по контрактам. Вместо НИИ множество фирм и фирмочек.

Лишенные опоры мужики спивались на глазах. Домами и подъездами. Женщины — народ более гибкий.

Экономист моего отделения Майя арендовала на рынке место и стала торговать полотенцами. Вместе с ней торговал ее муж, бывший преподаватель МГУ. Инженер-электронщик Света торговала бусами из натуральных камней. Очень многие просто работали реализаторами. Делали все, лишь бы выжить.

В магазинах все бралось с бою.

Помню, как мы всей семьей стояли по субботам в длинной очереди, собиравшейся перед открытием магазина. И потом начинался бой. Толпа врывалась в магазин — все расхватывалось в считанные минуты.

Ввели карточки москвича, по которым отовариваться в магазине могли только москвичи.
Такие же карточки были введены в городах Подмосковья. Скажем, в Твери я не имела права ничего купить.

А талоны! На сахар, водку, сигареты… Талоны на водку и сигареты я очень выгодно обменивала на мясо.

И вообще, особенных трудностей в смысле колбасы и сыра не наблюдалось: вокзалы и станции метро превратились в стихийные рынки. Я ехала на Белорусский или Киевский вокзалы, закупала ворох колбасных палок, головку сыра, и жизнь была обеспечена.

Почему самая читающая в мире страна так быстро превратилась в огромную свалку? Почему нормой жизни стали бандиты, рэкетиры, мальчики-шкафчики в «адидасах», похожие друг на друга, как двое из ларца — одинаковы с лица? Почему мы во всем этом жили, словно так и надо?

Я помню, как к магазину «Книги» на тогдашней Качалова, где шла оживленная торговля книгами «оттуда», пришли рэкетиры, двое юнцов с гнусными мордами. Правда, они быстро убедились, что навара с продажи книг никакого, и даже у немногочисленных книжных спекулянтов прибыль была — не ах.

Но тогда все это воспринималось нормой жизни.

Каждый день по телевизору — бандитские разборки, наименования группировок — солнцевская, ореховская… качалки в Люберцах, казанские тяп-ляпы…

Как мы жили среди всей этой безбрежной грязи? Как выживали?

Ну, мне повезло баснословно — тогда был расцвет издательств, их было много, а приличных — да что там, просто грамотных, переводчиков — раз, два и обчелся.

Потом мне повезло еще больше, это когда меня привели в издательство «АСТ»… Потому что там был замечательный человек, Николай Андреевич Науменко, с которым я и проработала все эти годы. Двадцать с лишним лет.

Мужу повезло не так. Почти до конца девяностых он был безработным… ну, почти.

А потом все утряслось, все привыкли, что в телевизоре мелькают лица грабителей — Бурбулиса, Лобова, Костикова,.. которые быстро сменяются новыми лицами, которые еще не успели нахапаться, и норма — что главный в стране — Березовский, и норма — пьяный Ельцин, дирижирующий не нашим военным оркестром, и норма — наглое разграбление России, и норма — отпущенные цены, потому что так посчитал нужным главный макроэкономист… Все норма. Все, словно так и надо…

И среди всего этого — растерянные, обездоленные люди. Среди всего этого целое поколение детей, убежденных, что нет лучшей доли, чем доля бандита и валютной проститутки. Потому что у них денег полно. Сколько их сейчас лежит на кладбищах?

Тогда и учиться было немодно. Тогда было модно торговать гуманитаркой. Или просить помощи у МВФ. Униженно просить.

Помню как сын принес домой такую гуманитарку. Просроченный паек американского солдата. Вот где позор-то был.

Еще помню доски с объявлениями. Меняли все на все. Что кому удалось достать. Я поменяла добытый в боях письменный стол на маленький телевизорчик… Ой, все было, было, было.

И когда, казалось, более-менее устаканилось, ударил дефолт.

И пошло по новой. Больше всего потрясает, что тогдашние премьеры постоянно что-то отдавали на отсечение. Вот и киндер-сюрприз что-то отдавал: то ли голову, то ли руку, что дефолта не будет. Мне очень хотелось напомнить ему то обещание — ну, такой уж я человек кровожадный.

Это творилось в Москве. А в Ташкенте?

Тогда из Узбекистана был массовый исход русскоязычного населения. Что творилось? Из рассказов уехавших я прекрасно представляю, что именно. Такое же стремительное обнищание населения…

Вот что я заметила: как только люди успокаиваются и начинают что-то зарабатывать — неизменно следует новая пакость, после чего нас снова отбрасывает назад.

Когда я думаю о тех временах, я испытываю снова то неприятно-сосущее чувство нестабильности, шаткости, распада.

Что-то во всем этом есть постыдное. Нечистое.

Именно нечистое, пачкающее душу. Душу нынешних сорокалетних это отравило надолго, если не навсегда.

Из всего пережитого я делаю только один твердый вывод — когда при мне говорят о смене нынешнего режима, я слушаю этих людей с ужасом. Еще одной смены нам не пережить. Тем более что это означает новые девяностые. В результате которых поднимется очередная волна грабежей, беззакония и насилия. Как над страной, так и над отдельно взятыми гражданами.

Неужели опять попытаются?!

Не дай бог!

Татьяна ПЕРТЦЕВА.