2 ноября – день рождения А.Файнберга

Готовя подборку ко дню рождения Александра Файнберга, мы долго не могли решить, из каких стихотворений ее составить. Может быть, стоит обратиться к теме осени? Александр Аркадьевич посвятил немало строк своему любимому времени года. Или же собрать стихи о поэзии, о творчестве? Ведь это было самым главным, именно талант поэта и определял личность Файнберга и для нас, и для него самого. Сколько можно было бы привести его точных, тонких, чеканных определений сущности поэзии и поэта…

Но задача, бывшая соблазнительно простой, обернулась невыполнимой. Вдруг оказалось, что подобную подборку невозможно представить. Файнберг, пишущий о природе? Файнберг, говорящий о поэзии? Конечно! Но как обойтись без его юмора, иной раз на грани эпиграммы? Как не включить в список любовную лирику? Или «военные» стихи – их можно пересчитать по пальцам, но каждый неминуемо и незабываемо бьет прямо в сердце. А есть еще горькая и ироничная файнберговская философия, и чувство ответственности за все, что творится на планете, и любовь к родной земле, к городу под ярко-синим, беспечальным небом…

Все это – должно быть. Иначе не получится настоящего Файнберга. А он был именно настоящим. И в жизни, и в стихах.

Вика ОСАДЧЕНКО.
Фотография из семейного архива предоставлена И.Г.Коваль.

Александр Файнберг

* * *
Детство разворачивает грани.
Самокат летит из-под ноги.
Жестяная дудочка играет.
Серебрится шарик из фольги.

И от них нам никуда не деться.
Ввысь рванешь ли, упадешь на дно,
что тут скажешь? Детство – это детство.
Никогда не кончится оно.

Даже там, пред гробовой доскою
сквозь года и горечи обид
стеклышки поют в калейдоскопе.
Жестяная дудочка звучит.

* * *
Я с весны уж на кладбище не был.
Вдруг увидел, ступив за порог,
что не снег это падает с неба,
а единственный мамин платок.

Не явилось бы это виденье.
Но ноябрь стоит на дворе.
День рожденья. Ну да, день рожденья.
День рожденья ее в ноябре.

* * *
Мне жаль того, кто все от жизни брал.
Несчастный раб успеха и везенья,
не зная сердцем ни потерь, ни ран,
глухим слепцом он покидает землю.

Но счастлив тот, кто отдал все, что есть,
кому дано, пройдя свой путь суровый,
перестрадав и отлюбив, прочесть
огнями звезд начертанное Слово.

ТРЫН-ТРАВА

Вступая смолоду в права,
шальною силой обладая,
повсюду, с виду золотая,
цветет отрава – трын-трава.

Кровь лося мажет рукава.
И подбородок – как булыга.
– Что? Красная? Какая книга?
Я не читатель. Трын-трава.

В стихах расставлены слова.
Столбцы стихов приятны глазу.
Но пару строк прочтешь и сразу –
куда деваться? – трын-трава.

Она на пустоши любой
произрастает неизменно.
Любовь покинула? Мгновенно
звонит торговка трын-травой.

Вы, озверев от тесноты,
на сцену прете под фанфары.
Но что вам дарят, юбиляры?
Цветы?..

А ты, большая голова?
Своей бригадою ударной
понавтыкал в тайге радары.
Что дальше? На траве дрова?

Сказал мой критик: – Ты жесток.
Настойку выставил на столик.
Но вот умора – и в настойке
ее прелестный лепесток.

Возьму охотничьих собак.
Ружье возьму – и на раздолье.
К озерам.
          Лесом.
                  Через поле.
С травинкой сладкою в зубах.

* * *
Сыграем утренний подъем.
И дверцу синюю рванем.
Оттуда вылетит надежда,
что будет почта наша днем.

За полдень скатится денек.
А в ящике опять намек,
что надо ждать последней почты,
тем паче, вечер недалек.

Стекла с вином вечерний звон.
Нас наведет на думы он
о том, что на исходе века
пропал куда-то почтальон.

Но все ж я не грущу о том.
Надежда бережет мой дом.
Не зря веселые снежинки
в ночи кружатся за окном.

Открою форточку. Из тьмы
влетит бодрящий дух зимы.
Все точно. Завтра почта будет.

Но будем ли на свете мы?

ДИАЛОГ

– С утра пропала ты куда?
Скажи хоть по секрету.

– Оттуда я пошла туда.
Там отдала я это.

– Послушай, пчелка от труда,
ответь, я счастлив буду,
что – это? И куда – туда?
Где – там? Откель – оттуда?

– Там – это там. Туда – туда.
Оттуда есть оттуда.
А это – это. Вот беда!
Какой же ты зануда.

* * *
    
           Юрию Кружилину

Давай-ка, друг,
              в один из дней
не запряжем своих коней.
Не то забота, что работа,
а то забота, что за ней.

Давай,
      пока не грянул гром,
войдем с тобой в невечный дом.
Лучок нарежем на селедку,
вино по рюмкам разольем.

Нам будет весело двоим.
Смеясь, врагов поматерим,
что ценят в нас не то, что ценно,
а то, что ценно только им.

Пусть им назло меж нами лад.
Шумит над крышей листопад.
В застолье мы и не заметим,
что за окном пропал закат.

Давай,
       не помня бед своих,
в годах побродим молодых,
друзей отчаливших помянем,
а после выпьем за живых.

Хоть не зело нам повезло,
да не растрачено тепло.
Луна зацепится за фортку.
Двенадцать пропоет стекло.

Пускай не кончится вино.
а с ним селедка заодно.
Все обойдется. Жизнь прекрасна,
когда в ночи горит окно.

* * *
Славно быть веселым балагуром.
Только знала б ты, как по ночам
давним шрамом меченые губы
именем твоим кровоточат.

Я шепчу его своим высотам.
Может быть, в твои пустые сны
через годы зов мой донесется
эхом, отраженным от луны.

* * *
Что кричишь ты, блудный сын?
Раб своей высокой роли,
ты нелеп, как муэдзин,
что вопит на небоскребе.
Пусть оно тебе дано –
к званью горло запасное,
но хоть лопни – все равно
ты не властен надо мною.

Так умолкни хоть на миг.
Стань собой по доброй воле.
Ты услышишь, как арык
пробегает через дворик.
Мир, где начал ты с нуля,
без тебя на том же месте.
На поля сквозь тополя
льется тихий полумесяц.

Там за речкою пустырь.
Он кончается садами.
Там который год чигирь
о душе твоей рыдает.
Тихо. Чуешь, как в ночи
от стогов райхоном пахнет?
Что? Не чуешь?.. О, аллах мой!
Ну тогда опять кричи.

* * *
Веселый задира
идет из трактира.
Луч солнца на шпаге
                    и брызги вина.
Братва озорная,
                как вы – я не знаю,
но я бы отправился
                   в те времена.

Порою вечерней
вошел бы в харчевню.
Карьера – химера,
                  а чин – ерунда.
Я кружкою грянул бы
в стол деревянный:
– Хозяин! Вина и закуски сюда.

Четыре бочонка,
три свина копченых.
Да две деревенских красотки
                          с боков.
Звени, мандолина!
Хозяин, перину!
Вот это, скажу я вам, вечер богов.
Вкусив от услады,
я сел на осла бы,
довольный снаружи
                   и счастлив нутром.
Наверно, тогда бы
мне очень пошла бы
шикарная шляпа
                с павлиньим пером.
Пошла бы, ей-богу,
под шляпой дорога
да шпага,
         что пузо пробьет подлецу.
Смеяться над снобом
тогда бы пошло бы.
А впрочем,
           все это и нынче к лицу.

* * *
Над глубокими морями
звезды в небе высоки.
Лист
    с неровными краями,
сохрани мои стихи.

Не для чтенья без запинки.
Строки жизни –
               для души.
Как в тайге живут тропинки,
как в озерах – камыши.

Каждый стих
             лесной поляне,
птице, облаку сродни.
Лист с неровными краями,
сохрани их, сохрани.

Не потомкам на закланье,
не для ропота молвы.
Как улыбку,
           как дыханье
ветра, моря и листвы.

* * *
– Наше время для нас, — говорят мне девчонка и парень.
– Мы – не вы. Мы другие. Мы новые песни споем.
Хоть романтики ваши не все еще напрочь пропали,
наше время для нас. Ну а вы доживайте свое.

– Да, пропали романтики. Время списало в утиль их.
Только жизнь вам отдав, голосуют они все равно
за стрелу Робин Гуда, за шутку смертельную Тиля,
за летящую шпагу и грозный порыв Сирано.

* * *
Любовь сперва нам кажется легка.
Потом штормит волна, и крепнут горы.
И на прощанье поцелуй наш горек
и камня крепче: — Милый мой, пока.

Пока, моя любимая. Пока.
Отпели, отгуляли наши встречи.
Еще не вечер?.. Вот он – этот вечер.
Высок был день. Жаль, ночка глубока.

* * *
Поля России иль каньоны Штатов –
все шатко, моя милая, все шатко.

И цвет индонезийских островов,
и Африка, и мощь британских львов.

Что будет с ними и что будет с нами,
когда рванут последние цунами?

Да ничего, родная. Ничего.
Соленый ветер остудит чело.

Лишь волны мирового океана
вздохнут нам: – Александр…
                                   Марина…
                                             Анна…

* * *
Ты, звеня монетками небрежно,
хитрую со мной завел игру.
На моих с обеих светит решка.
На твоих – с обеих по орлу.

Ты всегда показывал мне кукиш,
полагая, что восходишь в рай.
Забирай монетки, забирай.
Посмотрю я, что на них ты купишь.

* * *
Не статьи, а трюк за трюком.
Слушай, критик, дай ответ –
если хряк строфою хрюкнул,
значит, хряк уже поэт?

Во открытье! Но прости мне,
ты чужой присвоил сан.
Брось перо. А хворостину
принесу тебе я сам.

* * *
Не ценой ли слезы
мы красиво поем?
Не от зуба ль гюрзы
шрам на сердце моем?

Не от злых ли костров
бьется пламя строки?
Не от свиста ль ветров
на душе сквозняки?

Или песнь хороша
от златого вина?
Или смерть не страшна,
потому что одна?

Иль на звездном плато
скрыта наша руда?
Не ответит никто.
Ни за что. Никогда.

РИМ

О, этот диалог! Он свят и вечен.
Она обнажена. А он – разутый.
Он, проиграв свой бой: – Еще не вечер.
Она, обняв его: – Еще не утро.

* * *
Здесь и просторно, и высоко.
И к чайхане на берегу
сбегают мазанки поселка
и замирают на бегу.

Чайханщик горд самим собою.
Постиг он звездные миры.
Восходит в небо голубое
зеленый свет от пиалы.

Собака дремлет под навесом.
И с вечной думой о земном,
присев на корточки, невестка
разводит дым под казаном.

Здесь те же ниши, те же плошки.
И в центре низкого стола
ложится свежая лепешка.
Она по-прежнему кругла.

Все моей памяти знакомо.
В снегу вершины. Этот быт.
Калитка. Дворик. Номер дома.
Лишь номер века позабыт.

* * *
Что мне твой Нотр-Дам? Что мне твой Колизей,
если падает снег на могилы друзей?

Что, красотка, бассейн? Что мне твой лимузин,
если не с кем зайти в угловой магазин?

Что мне сотовый твой в ресторанном дыму,
если некому больше звонить по нему?

Меж крестов я пройду по январскому льду.
С плит холодных я веником снег обмету.

Ты, подруга, езжай. Ты меня не жалей.
Я пешком добреду до берлоги своей.

До двора, где у джипов толпится с утра
с деловитыми лицами рвань-детвора.

Где на голых деревьях собор воронья,
Где берлога — и та уж почти не моя.

* * *
Прет жасмин по загородным дачам.
Треплет куртку майский ветерок.
Выпала мне главная удача –
никогда я не был одинок.

Никогда не добывал я славу.
Мне, ей-богу, это не с руки.
Я смеюсь, в котел бросая лавры,
годные кому-то на венки.

Нравится мне жить обыкновенно.
Весел дом. Не предали друзья.
Все прощая, остается верной
женщина красивая моя.

Что с того, коль отзвенев струною,
сгину я у века не в цене?
Есть кому склониться надо мною.
Есть кому заплакать обо мне.

* * *
За семью печатями
семь моих печалей.

За печатью первою
                   из картона с ниткою –
дворик сада детского с голубой калиткой.

За второй – стеклянною –
                        ветер плещет флагами
на линейке утренней в пионерском лагере.

С третьей – из дюраля –
                        юность распечатана.
Машет первая любовь сквозь снежок нечаянный.

За четвертой, за железной –
                          ночь, весна, тревога.
Шаг чеканят сапоги лунною дорогой.

А за пятой, медною,
                   нынче мною вскрытою –
твердь земли и небеса, даль ширококрылая.
За шестой, серебряной –
                       старость умудренная.
Над калиткой вербная веточка зеленая.

Сад. Окно. Старик седой.
                        Вот и день кончается.
Что там, что там за седьмой
золотой печатью?

ПОЭЗИЯ

Как нереальна музыка твоя!
Людей не слышит и богов не молит.
Как будто ветер странствует над морем,
вздымая паруса без корабля.

Зачем зовут меня твои моря?
Я – сын земных береговых развалин.
Я груб. Я недостоин. Я реален.
За что ж она мне – музыка твоя?

1941

Поет войну седая медь.
Подковы лупят в мостовую.
Сомкнуло время жизнь и смерть
в нерасторжимом поцелуе.

Умолкло даже воронье.
Любимая да не обманет.
Но машет варежка ее
уже вдали, уже в тумане.

Ломается осенний лед.
И вздох прощальный геликона
упасть на землю не дает
платку, летящему с балкона.

* * *
По белым сумеркам
                  в дыму костров осенних
пойду туда,
           где край Луны рассыпал
на иней трав опилки золотые.
И лунная дорога зазвенит
под сапогами юного солдата.
И он увидит, восходя по ней,
как звезды путь ему предначертали
не строить храмов на чужой крови,
с друзьями пить веселое вино,
любить прекрасных женщин на Земле,
писать стихи
            меж двух великих войн.