Ах, как хочется вернуться в … (часть 2)

Ведь были же и другие рынки. Те, на которых мы, считай, выросли. Я как-то в комментах написала: Алайский — дом родной. Шутка-шуткой, а ведь я всю свою жизнь неосознанно сравниваю любые рынки с Алайским. И, разумеется, в пользу…

Поняла я это не так давно, а ведь сколько рынков перевидела. И крытые, изобильные в Испании, и шумный лондонский Портобелло-маркет, и тихий — в Кембридже, и скромные в Португалии, и красочные во Франции, и чинные в Германии…

Все равно, Алайский — forever!

Судя по нынешним снимкам, присланным мне из Америки/!/, от Алайского осталось нечто вполне невразумительное. Мясной павильон, овощные ряды под крытым бетонным навесом… какой-то роскошный магазин с ювелирным и бутиками у самого входа… даааа…

Но опять же, для меня совсем, ну совсем ничего не изменилось. И Алайский по-прежнему живет: наш Алайский. В моем представлении он все тот же. «Алайский колхозный рынок. Олой бозори» — так было написано на входной арке в обрамлении нарисованных масляной краской фруктов-овощей. Вот клянусь, я помню почти все магазинчики, почти все «перестройки» на рынке. Да туда мы бегали почти каждый день. Детьми — ожидая увидеть какое-нибудь представление, подростками — по поручениям мам, взрослыми — уже по своим делам.

Военный и сразу послевоенный Алайский — это целый, совершенно необыкновенный мир. Мне рассказывала Рая Володина, которая жила на Каблукова 36 — «окно в окно» с Алайским ( кстати, до войны и в начале войны улица называлась Новой. Оттуда отец Раи ушел на фронт. С Новой). Рая так и говорит: «Мы — дети Алайского». Вся их жизнь проходила рядом с Алайским. Это она вспомнила, что прямо под ее окнами почему-то продавали известку. И стояли точильщики. Целый ряд точильщиков с такими станками. Я-то их помню, а вот потом они исчезли. Станки довольно большие и шумные. По словам Раи, гости очень жаловались. Сами обитатели Каблукова настолько привыкли, что и вовсе ничего не замечали. А оттуда, где раньше был институт травматологии и ортопедии, до самого туалета на Алайском шел такой переулок, где были мастерские. Там работали по металлу: решетки, печки-контрамарки, голландки…

Одним из мастеров был дядя моей подруги Люды. Той, что сейчас живет в Израиле. Не родной дядя. Муж тетки. Соломон Шмулевич. Пришел он с войны инвалидом. Лицо перекошено — контузия. Пальцы на ногах оторвало. Жена от него отказалась — кому он, инвалид нужен? Оказалось — нужен. И потом прожили они с Людиной тетей до самой смерти. Так вот, Соломон Шмулевич, в уродливых, тяжелых инвалидных ботинках, целыми днями трудился в такой мастерской вместе с отцом и другом. Выправлял стыки на железных круглых коробах, из которых и состояли голландки. Позже ему отрезали ногу. Все равно работал. Целыми днями. На протезе. Делал печи-голландки. Тогда на них был огромный спрос. Да и на решетки — тоже. Без решеток почти никто не обходился. Стоили они недешево, но заказывали их один раз, и на всю жизнь. Дома были одноэтажные, частные, боялись воров. Да и мы, хоть жили на втором этаже, тоже вставляли летом решетки.

А еще им часто приносили примусы. Были такие агрегаты, с открытой горелкой, вроде как теперь на газовых плитах. Работали на керосине. Многие их очень любили, потому что обед на них быстро готовился. А вот моя мама боялась: взрывались они часто и бывали и пожары, и ожоги. У нас-то были керосинки и керогазы, тоже керосиновые, но намного безопаснее. Примусы, почему-то часто ломались, ножки у них отваливались под тяжестью кастрюль, вот и несли их в мастерские, припаивать. Паяльные лампы горели с утра до вечера. Да, и в этих мастерских еще изготавливались специальные иголки для прочистки примусов. Иначе они могли действительно взорваться, и тогда быть беде.

Так вот, работали мастера чуть не по двенадцать часов. И руки у них были черные и никогда не отмывались. Но зарабатывали хорошо. Каторжным трудом.

За их будками шла улица, где жили в основном армяне. Там сидели «холодные» сапожники. Почему холодные — понятия не имею, но так их все называли. И чинили они бесконечные горы обувки, и все жаловались, что они «дерут», хотя какое там дерут? Сделать что-то из абсолютно не подлежащей никаким починкам обуви — великое искусство. А такой обуви после войны было подавляющее большинство: бедность была… что говорится, непокрытая.

Были на Алайском и умельцы, готовые сколотить шкафы, шкафчики, полочки, где маме сколотили два стола. Полочки вешали рядом с рукомойниками: это такие устройства, куда наливалась вода, и руками поднимался стерженек, тогда лилась вода. Под умывальники обычно подставляли тазы.

Были мастерские совершенно другого рода. И рядом с Алайским и на самом Алайском. Плиссе-гофре. Тогда в моде были юбки. Плиссе и гофре. Для молодежи и мужчин: плиссе — это мелкие встречные складки, гофре — складки, как в бумажном веере — гребешком. Хранились эти юбки в капроновых чулках. Для такой юбки нужно было три длины ткани. Кррррасота неописуемая! И вот тогда и развелось мастерских… чаще всего, правда, плиссе и гофре делали в ателье. Там же делали мережку и закрутку. Тогда так назывался оверлок. Еще шили такие блузки, которые потом отделывали ришелье. Для не знающих что это такое: прострачивали на машинке контур узора, и в нем вырезали дырочки. Делалось все это на крепдешине: продавался такой натуральный тонкий шелк нежных, пастельных цветов.

А еще были такие мастерские-закуточки, где поднимали петли на чулках. Сами понимаете, сначала фильдеперсовые, а потом капроновые чулки были в дефиците и недешевы. Так вот, существовали специальные станочки, на которых можно было поднимать петли. На тогдашнем Алайском это тоже было.

И дамы, дамы… в таких юбках, жакетах-разлетайках, менингитках и резиновых ботиках на полых каблуках. Вот если в эти ботики вбить обувь, то потом можно снять только с ботиками. Таня Вавилова вспоминает, что на Алайском в эти ботики вбивали деревянные каблуки, и потом можно было ходить в них без всякой обуви. Опять же для сведения не разбирающихся в модах: менингитки — это шляпки такие. Полоска, прикрывающая ровно середину головы и доходящая до ушей. Для ташкентских зим еще туда-сюда. А вот для российских… носили же! Но метко прозвали менингитками. Но это так, лирическое отступление…

Тогда, в конце пятидесятых у главного входа просили подаяния инвалиды. Чаще всего — безногие, на таких тележках: несколько досточек на подшипниках… Иногда пели. Иногда продавали карточки, типа открыток. Только на них были красавицы и парочки с надписями типа «люби меня, как я тебя». Бывало, что продавалась такая роскошь в рамках, под стеклом, и там еще были сердечки, украшенные мятой цветной фольгой. Вот как сейчас помню: идем мы с мамой на базар. А у меня, между прочим, роскошь: маленькая детская корзинка, в которую клали ягоды… и мама подает инвалидам и говорит, что их на войне покалечило… Опять привожу воспоминания Тани Вавиловой, которая старше меня на год. На Каблукова, если идти к Алайскому, часто стоял слепой с гармонью. Его изрытое синими пороховыми рытвинами лицо было обращено к небу. В детстве он был для Тани символом войны.

Еще одной непременной фигурой Алайского был тащишка. Когда мебель с инвентарными номерами отобрали, мама купила на Алайском два стола. И привезла их на тащищке. Тащишка — от слова «тащить», это человек с тележкой, запряженной ишаком. Иногда тащищка пер груз на собственной спине. Доставка на дом называется…

Магазин, где продавали мебель, краски и т.д., как раз стоял окно в окно с Раиным домом. А за ним был пивной, не поверите, бар! Который потом закрыли и сделали зоомагазин, куда мой друг Улугбек мальчишкой бегал, чтобы полюбоваться на попугайчиков. Около бывшего бара очень-очень давно был дом с балханой и узорчатыми металлическими решетками, явно дореволюционными. А чуть дальше, в сторону Широкой — горы арбузов и дынь: падхади народ, свой агарод, палавина сахар — палавина мед. Я с тихой радостью слышу этот призыв здесь, на нашем рынке, правда, арбузов и дынь много меньше, зато дыни — мирзачульские!!!

Да, и арбуз или дыню можно было купить в любое время суток, хоть ночью: все эти горы невозможно было где-то хранить или запирать. Вот продавцы и ночевали прямо на дынях!

А вот если идти от института травматологии, и на… по-моему, первом же перекрестке завернуть влево, в пятидесятых-шестидесятых в субботу-воскресенье по всей улице раскидывался настоящий блошиный рынок. Посуда, старая одежда, обувь и книги… книги, вопреки возражению одного, ну очень невоспитанного моего оппонента, прямо на земле, то есть на расстеленных газетах. Там жил Саша Морозов, так он рассказывает, что книги раскладывались даже на его крыльце… Правда, Рая говорит, что подобные рынки были не только на окрестных улицах Алексея Толстого, Каракалпакской, но и по всей Каблукова. Она же вспомнила, что когда по субботам-воскресеньям такие блошиные рынки открывались, под ее калитку приходил мужик с большим тазом, в котором плавали парафиновые лебеди, раскрашенные, с красными носами и черными глазками. Товар-таки имел спрос. Но были ли там какие-то фигурки кроме лебедей, ни она, ни я не помним. А вот когда она сказала про парафиновые фигурки, я сразу назвала лебедей…

Слева от центральной арки тогда в сороковые-пятидесятые находилась сберкасса. Почему я это помню? Очень просто, во-первых, белозубый товарищ со сберкнижкой в руках смотрит с плаката. Надпись: «Накопил — и машину купил». А потом как-то мы с папой туда ходили. И я оттуда натаскала таких рекламных листовок, как это сейчас называется. Вроде открыток, только на мягкой бумаге. Глянцевой. И все прославляли сберкассы. Тогда там продавались облигации государственного займа, и мама один раз выиграла пятьсот рублей (до реформы шестьдесят первого). Справа был какой-то киоск, вот с чем — не помню. По-моему, с продуктами.

Говорят, института травматологии больше нет. Пустырь. А здание было, на мой взгляд, довольно крепким. И врачи там были хорошие. Внимательные. Помню, как в семьдесят пятом мой трехлетний сын, спрыгнув с последний ступеньки лестницы, захромал. Почему-то я не догадалась вызвать такси. Тащила его на руках от дома до института. Оказалось, трещина. Наложили ему лангетку… И я потащила его обратно.

Это я пока что хожу вокруг Алайского. Калинина, Бородинская, Широкая с ее знаменитой баней. Туда стекался народ со всех окрестных улиц. Горячей-то воды ни у кого не было. А ванные — это из области почти фантастики. При бане была парикмахерская. Вот после бани мы с мамой туда и шли. Мама маникюр делала и брови подкрашивала. А я от скуки рассматривала клиентов. Почему я запомнила этого человека? А вот не знаю. Толстый-претолстый, в тюбетейке на затылке. С огромной головой. И эту голову старательно брили, а я сидела с раскрытым ртом, не понимая, как это удается парикмахерше выбрить такую заросшую и круглую, как арбуз, голову?! И это мне всего лет пять…

На Широкой же находились длинные бараки, населенные самым пестрым и интернациональным людом: эвакуированные евреи, армяне, русские, самое пестрое население. Ну и ворье, конечно, и люмпены всякие, куда же без них?!

Ближе к Бородинской, с левой стороны тянулись ряды голубых магазинчиков: мясные, продуктовые, столовые. Во многих ночевали сторожа, зачастую — военные инвалиды. Очень часто зимой они угорали от самодельных печурок, особенно еще и потому, что бывали нетрезвы. Трагедий подобного рода было много…

А на Калинина, считай, на самом Алайском, жил мой одноклассник, Жора Ходасевич. И почти там же, неподалеку — Женя Томпаков… Вот они-то и есть дети Алайского. Про сторожей рассказал мне Жора, а Женя — про то, что до пятьдесят седьмого-пятьдесят восьмого годов на Алексея Толстого был ресторан самого непрезентабельного вида, хотя внутри все было по правилам: играл оркестр, пела певица, словом, все необходимые атрибуты. Женя рассказывал также, что в этот ресторан часто хаживал его брат Гена, курсант военного училища. Сам Женя, живший на углу Каракалпакской и Алексея Толстого, как-то шел мимо, в окне увидел брата, ну и зашел… а было ему тогда лет десять.

Гена со товарищи обрадовался, заставил братца петь под оркестр… Женя, послевоенное дитя, исполнил песню «Садко — богатый гость». Лично я эту песню не слышала и даже наотрез отказалась прослушать, но Женя клянется, что в ней не было ни одного приличного слова. Когда он по простоте душевной попытался исполнить этот номер в присутствии деда, кара была суровой, и Женя до сих пор рад, что уши все-таки остались при нем… И если уж зашла речь о вещах не совсем приличных, Женя опять-таки рассказывает, что на Калинина, второй или третий дом от угла, жила семья Бернатовичей. У сыночка, вестимо, было прозвище Беркут. И вот когда дружки начинали его выкликать, на крики «Бер-кут! Бер-кут!!!» очень радостно реагировали все узбеки. Тот, кто узбекский знает, меня поймет…

А второй ресторан был слева, если идти от нынешнего мясного павильона, за рядами магазинов. И там висела табличка: «Обеды на дом. Скидка — 10%». Воооот, чего только не было на Алайском в стародавние времена!

А какие типажи были на Алайском! Вернее, какие типажи были неизменной принадлежностью Алайского!!

Два книжных спекулянта. Один — копия Льва Толстого, с такой же бородищей, стоявший обычно за бывшим хлебным! Книги у него были безумно дорогими: не дешевле пяти рублей, но какие книги! Чего хочешь, того просишь, выполнял любую прихоть. Второй спекулянт очень походил на бомжа: оборванный, на вид не слишком вменяемый. Звали его Аркадий.. Но удивительно не это. Удивительно то, что оба эти господина были людьми невероятной эрудиции и мощного интеллекта. Женя Томпаков считает, что оба были не менее чем кандидаты наук. Последнее утверждение оставляю на его совести, но что люди были необычайно умными и знающими 0 сомнений нет. Аркадий вообще был энциклопедически образован. Собственно говоря, все тогдашние книжные спекулянты, которых я знала, отличались подобными же качествами. Был такой Гриша… до сих пор помню…

Да, а еще один очень странный тип с отвратительно-гнусавым, режущим ухо голосом, продавал прибор для вдевания нитки в иголку. Орал он… Женя, в своем Оснабрюке, недавно увидел такую точно штуку — чуть не расплакался от умиления. Не знаю, какой навар был с подобных приборов, но тип торчал на Алайском целыми днями.

Таня пишет о неприятном, заросшем густым черным волосом типе, который во время войны и сразу после ходил по Алайскому и кричал: «Марганец! Стрептоцид!». Его так и прозвали «Марганец, стрептоцид», но потом он куда-то исчез. Оля Сергеева утверждает, что он тоже был инвалидом, катался на тележке и, по слухам, приторговывал еще и анашой. Исчез он действительно внезапно.

Она же вспомнила про колоритную еврейскую пару продавцов газводы. Они, по-моему, стояли на кругу с голубой тележкой и колбами с сиропом. И постоянно разговаривали друг с другом ни идиш, отрываясь только, чтобы налить воду очередному покупателю, и очень не любили, когда просили воду без сиропа… их эмоции вполне понятны…

А тот старенький (это я его знала стареньким, и Рая знала стареньким, и все знали стареньким, он словно родился стареньким, а потом уже законсервировался на много-много лет) узбек, который сидел на одном из крылечек Бородинской, прямо рядом с милицией… он посуду чинил. Не лудил, не паял. Чинил фарфор-фаянс. Сверстники, помните? Просверливал дырочки в изделии и скреплял его такой металлической штучкой-скобочкой… И инструмент, которым он сверлил дырочки, у него был совершено невиданный: такая палочка с толстой ниткой, которую он вертел между ладонями, как при добывании огня. У меня до сих пор сохранился чайник мейсенского фарфора: мама купила два трофейных сервиза, распаковала, расставила на полу, предупредила, чтобы не бегала, после чего я немедленно кокнула чайник. Сервиз у меня, чайник тоже у меня. Тот самый старичок делал… Так вот, этот старичок был непременной вековой принадлежностью Алайского. До сих пор вспоминаю его с чем-то похожим на нежность.

Увидев фото на сайте, Рая воскликнула, что это как раз и есть то место, где она с приятелями собирала косточки от урюка. И ведь собирали с земли, кололи, варили в сахаре.. и никакой брезгливости, никаких опасений относительно инфекции, глистов, того, чем пугают современных детей. И знаменитый нухат, который продавали на Каблукова. Очень плохо помытые тарелки, и никакой инфекции. Никаких глистов. Все, слава богу, оставались здоровенькими. Правду сказала посетительница сайта Наталья: все зависит от качества жизни. Сейчас народ вместо голливудских ужастиков с упоением смотрит передачи про еду. Куда Голливуду! Кошмар и террор! Ничего-то, оказывается, есть нельзя. Вообще ничего. Я имею в виду Россию и качество продуктов. Хоть бы при этом объясняли, что можно и где это взять!!!

А тогда было можно все! И слово «качество» не употреблялось в массовом порядке. Потому что все было качественным, и даже колбаса! И я клянусь, что до реформы шестьдесят первого мама отправлялась на рынок с тогдашней десяткой и приносила все необходимое для стола. Впрочем… и после реформы, десятка — ЭТО БЫЛИ ДЕНЬГИ!!! Как ни крути. Зелень по десять копеек, помидоры в палатке, хотя, конечно, кто там покупал в палатке, — восемь копеек, мясо правда, недешевое, в ташкентских магазинах никогда не было, чтобы мясо лежало, а в мясном на Навои 14, по словам свекрови, в сороковые-пятидесятые годы люди в подъездах ночевали, ожидая приезда машины…

Правда, что Алайский много раз строился и перестраивался, и, конечно, есть люди куда лучше меня помнящие довоенный, военный и послевоенный Алайский. Но ведь и я помню. Алайский своего детства и юности. Почти досконально помню. И помню, что когда-то тот круг, где «сходились» книжный, ювелирный и культтоваров, был засажен каннами. От него вместо более поздних овощных рядов тоже цвели канны, до самого мясного павильона. Да и сам павильон был построен позже, на его месте был деревянный. Но и тогда там продавали мясо, рыбу и молочные товары. Каких же огромных толстолобиков там выкладывали на прилавок: чистые акулы. И белого амура. А еще в Амударью напустили мальков змееголовки, что было ужасной ошибкой: взрослые особи оказались хуже щук и безжалостно уничтожали рыбу. Очень противные на вид, действительно змеиные головы.

По субботам и воскресеньям в Ташкент приезжали немки из Черняевки, привозили изумительную сметану и творог. А какое кислое молоко было! Оно не зачерпывалось, а откалывалось — пластами. Вот это была жизнь! Это было счастье — отколупнуть такой прохладный пласт — и в рот! Сразу понятно: молоко настоящее, не порошковое, и жирное…

Слева от входа был такой переулочек, где продавали яйца. Почему-то яйца в Ташкенте были по тем временам очень дорогие — это до реформы шестьдесят первого. Рупь — три десятка. Драли — просто невозможно! Да, и поскольку я, как гоголевский Петрушка, читала все подряд, то некоторые объявления врезались в память на всю жизнь. Например, запрет продавать утиные яйца и рыбу маринку. Висела в этом закоулочке такая табличка. Мама объясняла, что утиные яйца варить нельзя: в скорлупе большие поры, куда может проникнуть инфекция, видимо, как я сейчас понимаю, бацилла сальмонеллы, — которая при варке не уничтожается. Только жарить. А в маринке — ядовитая черная пленка, можно отравиться и умереть. Кстати, так я ее ни разу и не ела. И в жизни не попробовала бы японской рыбы фугу. Ну их, деликатесы подобного рода, переживу! В буквальном смысле слова.

Зато после войны там продавали битую дичь. Фазанов, уток, кекликов — это горные куропатки, тогда моя любимая еда. Далеко не все покупали столь экзотические продукты. Боря Шамшидов высказывается в пользу фазанов, я — кекликов… хотя уже сто лет их не ела. Вообще, Алайский очень сильно менялся, и кое-кто помнит его «военным». Я — после…

И у меня в памяти навсегда сохранилась сцена, как кадры из фильма: мы с няней и Томой Корсунской на рынке. И навстречу нам — какие-то смешные люди на ходулях, с лицами, вымазанными белой и красной красками. И что-то кричат, а им аплодируют.

Очень отчетливо помню, например, что у входа справа сидела слепая узбечка и пела. Очень хорошо, нужно сказать, пела. Не только я заслушивалась. И ей щедро подавали. Далее, справа же, в простенках между ларечками сидели продавцы насвая: это сороковые — начало пятидесятых. Позже они исчезли. По-моему, открытую торговлю насваем не поощряли. Но его наверняка можно было купить у торговцев сушеными фруктами. И узбечка исчезла. На этом месте потом была будка часовщика. Чинили быстро и качественно. И лишнего не брали. От будки тянулись ларечки. В основном с овощами-фруктами. Колхозная продукция. Мои родители брали там виноград ящиками, на вино. Саперави стоил двадцать семь копеек. Вот не помню, до или после реформы. А цифра застряла в мозгу. Иногда попадался и мускат. Интересные кисти: виноградинки были так плотно прижаты друг к другу, что становились квадратными. И вкус чудесный. Совершенно необыкновенный… И еще там был такой ларечек, в котором брали молоко. В то время у нас с Китаем была самая нежная дружба, так вот, этот ларечек был увешан то ли китайскими плакатами, то ли репродукциями картин с прелестными китаянками в национальных костюмах, цветами вишни и толстенькими младенцами. Мы смотрели на них во все глаза…

А вот у самого магазина тканей (кстати, какой был выбор! А ханатлас я больше люблю черный с белым, и с темно-красной изнанкой) был такой странный маленький ларечек, где продавали всякую уцененку. Было очень много дешевой, копеечной бижутерии. Чем я и пользовалась. Ах, какие выходили пряжки на туфли! Все завидовали и спрашивали, где я все это достаю. А места знать надо!

И заканчивался этот комплекс ювелирным. Тоже выбор был немалый: это до середины шестидесятых. А потом как пошло удорожание золота, и оно сразу стало дефицитом. То есть повышение цен — все появляется. Народ привыкает, начинает покупать, золото исчезает, все ясно: жди повышения. Около ювелирного и на кругу продавали пакеты из оберточной бумаги: чистая Америка, это там складывают зелень и бакалею в такие пакеты. Листы плотной оберточной бумаги строчились по бокам, по-моему, на машинке. Иногда размокали от фруктового сока, что кончалось катастрофой. Но полиэтиленовые появились, по-моему, только в конце пятидесятых, если не в начале шестидесятых. Небольшие, и очень дорогие: рубль пакет. Обладатели новомодной штучки с гордостью наливали в нее воду и несли всем напоказ: вот чудо-то было! А большие, с ручками, появились где-то в начале семидесятых, стоили сумасшедших денег, пятерку новыми у спекулянтов, их долго подклеивали, если рвались…

С левой стороны от центрального входа было сначала что-то вроде бакалеи, где продавались орехи и сухие фрукты, а потом сделали лоскутный магазин, там можно было купить отрезы тканей довольно дешево и даже обрезки бракованных ковров. Кстати о коврах: позже на Алайском в огромных количествах продавали ковры, по-моему, плюшевые, вернее, коврики. Вроде тех, которые когда-то везли из Германии. Только те были гобеленовыми.

За лоскутным шли ларечки тоже в основном фруктово-овощные. В одном продавались исключительно лимоны, знаменитые узбекские лимоны, двух сортов: величиной чуть не с голову ребенка, но очень толстокорые, и другие, тонкокорые, цвета апельсина, и не слишком кислые. Гораздо вкуснее импортных. Кстати, кажется, лимонарий в Узбекистане и сейчас существует. На рынке мне жаловались, что только в закупке, на базе, узбекские лимоны стоят 350 рублей килограмм: примерно, двенадцать долларов. Куда дороже импортных! Но и сравнения никакого!

Этот ряд заканчивался книжно-канцелярским. Какие там книги иногда можно было купить! Некоторые до сих пор у меня стоят! «Русский романс», например. Сколько раз я его читала. И постоянно находила что-то новое. Невероятно грамотно составленная книга…

От входа же по центру тянулся двойной ряд прилавков под навесом. Справа от входа: самый интересный ряд. Чего там только не продавали! Леденцовые петушки и цветное пшено для куличей, дрожжи /это был вечный дефицит, следовало подойти и потихоньку спросить: дрожжи борми? Потихоньку, потому что дрожжи, по-моему, воровали с пивзаводов/, свернутые пласты тонкой фруктовой пастилы, большие кубы вяленой дыни, семечки, орехи, курт, козинаки из кунжута, сухие фрукты, корейскую капусту кимчи. Последнее — особая песня. Потом, в семидесятых капусту (здесь ее почему-то называют салатом и употребляют в еду, как салат, а я делаю голубцы, и очень неплохо получается) продавали в полиэтиленовых запаянных пакетиках. Я как-то купила такой. привезла в Москву и принесла на работу. Всем миром ели. Оччччень долго. Не ожидали такой специфики.

В этом же ряду продавали весной тутовник, а осенью боярку. И то, и другое — пол-литровыми банками. Интересно, что здесь боярышник совсем другой: небольшие красные и совсем невкусные ягоды. Потом, уже в восьмидесятых, я увидела совершенно необычный тутовник: огромные темно-красные, истекающие соком ягоды. К ним и подойти было опасно: капелька — и платье можно выбрасывать. Но мы с сыном рискнули и там же, около прилавка, все это и съели. Немытое! И что?! Кстати, для таких нетерпеливых, как мы, там были устроены специальные фонтанчики, где можно было все помыть. И главное — там продавали пряности и наборы для плова, которые накладывали в такие бумажные кулечки, свернутые из книжных страниц и газет. До сих пор эти пряности в моей памяти связаны именно с Алайским. На нашем рынке есть две таких палатки: пряности, курт, посуда, глиняные фигурки, рис, маш, нохат, подсолнечное масло… Я стою, принюхиваюсь и вспоминаю… Ну, Алайский! Правда, однажды я попала в французскую горную деревушку Эс Виллаж, очень древнюю, там все дома одиннадцатого века. Перед входом продавали пряности. Те самые.

— Алайский… — ахнула я к полному недоумению спутницы. Да где ей знать!

Зимой мой друг Женя Огульчанский привез мне зру и набор для плова прямо с Алайского! Куда до них тем, что продаются у нас…

В конце этого ряда был лоток, с которого продавали полуфабрикаты. Кисель в брикетах и россыпью. Ау, молодое поколение! Не слыхали про такое? В брикетах выпускали различные каши, заварной крем и т. п. Да. И кисель тоже. Но был и рассыпной кисель. Такой… фиолетовенький. И что вы думаете? Мы, школьники, это покупали и горстями сыпали в рот. Вкусно? Вряд ли. Крахмал с сахаром и экстрактом. Но в детстве, как уже сказано, нас особо лакомствами не баловали.

А в левом ряду… тоже сушеные фрукты и орехи. Но весной это были грибные прилавки. Вот можете упрекать меня в ура-патриотизме, а вкуснее грибов нет на свете! И никакие подосиновики-подберезовики-белые…

Да, и тогда там продавали ягоды-фрукты. Помните, как черешню заплетали вокруг палочки? Получалась красивая черешневая палочка квадратного сечения, моя мечта. Так мне ее и не купили. Мама объясняла, что такая палочка дороже рассыпной черешни.

И в самом конце рядов продавали лепешки. Тоже на любой вкус: большие и маленькие, патыры и попроще. И с зеленым луком тоже.

Уже в семидесятые рядом с ювелирным построили большой овощной, где покупателей было немного.

До этого, по той стороне, где был ювелирный, тянулись ряды магазинчиков. Ох, какая там была обувь! И импортных шмоток и сумок было полно! Одежда-обувь, галантерея… чего хочешь, того просишь! Здесь же находился склад, куда сдавали весы и гири в конце дня. Весы: конструкция с двумя тарелочками и посередке целующиеся голубки, клювики которых должны были сойтись, если вес верен (ага, конечно, верен. Обвешивали — будь здоров как!) А в конце и справа от мясного павильона, если стоять к нему лицом, были столовые. Плов-шашлык-лагман. Ключевое слово, конечно же, — шашлык… Помру я когда-нибудь от таких воспоминаний… от одного воображения помру.

Напротив — мебельные магазинчики. Ох, помню, как в шестьдесят первом-шестьдесят третьем проходила грандиозная уценочная кампания. Уценяли все: и мебель, и одежду. Помню тогда мама купила мне зимнее пальто, немецкое, с воротником из загадочного невиданного меха. Как объяснили ей — «австралийской собаки» — ну, просто мексиканский тушкан. Сейчас-то я понимаю, что это была обычная нутрия. Но тогда такого у нас не видели.

Противоположный от книжного угол занимал магазин культтоваров. Это так назывался магазин, где продавали пластинки, музыкальные инструменты, ноты и т.д. А в уцененных числились прекрасные записи классической музыки, в основном чешской фирмы «Супрафон», чем я и радостно пользовалась. Дальше шли магазинчики: комиссионный, парфюмерный, галантерея… Здесь же находился вход в, пардон, туалет, увы, «благоухавший» на полбазара.

Потом правый ряд магазинчиков снесли. Исчезла и дорожка канн. Место клумбы занял фонтанчик, а прямо напротив магазина культтоваров примостилась такая тележка, как у мороженщиков, только рядом с ней стоял баллон с водородом или гелием, точно не знаю, ну не химик я, и много лет продавали шарики, которые умели летать. Рынок расширили, вместо деревянного мясо-молочного павильона построили новый. А все пространство перед ним заняли фруктово-овощные ряды под огромными бетонными навесами.

Интересно, что самой дорогой ягодой тогда была малина. Наверное, она плохо растет в Узбекистане. Черная смородина тоже была в цене. Обычно ее везли из Киргизии. Все, кто ездил на Иссык-Куль, обратно возвращались с ведрами ягод, либо уже варенья, если был сахар. Красная вообще была редкостью. Клубника, конечно, была дешевле. Вот она дорогая, дорогая, потом цены постепенно падают, и, наконец, кто-то снизу кричит: Ирина Яковлевна! Таня! Сегодня на базаре клубника дешевая! И все бегом на рынок. Закупать на варенье. Интересно, что цены падали всего на день. Назавтра уже дороже.

Традиционно не слишком дешевые огурцы, ясно дело, они полива требуют. И не слишком дешевая картошка.

А как я засматривалась на узбечек, резавших морковь к плову! Это же искусство! Хоть умри, а так не научишься! И не уследишь, как они это делают! Искусство.

А инжир, в больших тазах переложенный пальчатыми листьями… вот нигде такого не ела. А где только ни ела! И лишь один раз увидела точно такой же на рынке в Барселоне. По виду. И все равно не такой вкусный! Берешь ягоду и с хлюпаньем всасываешь содержимое… оооооооой.

И редька! Мешки с зеленой редькой, которую я еще долго возила в Москву. Сейчас она здесь есть. А тогда это было штукой невиданной, и я подавала ее гостям как деликатес. Просто с луком и хлопковым маслом. Хватало же энергии тащить бутылки с салатным маслом в столицу!
Да… было дело… я тогда еще в Ташкенте жила. Захожу к своей приятельнице-кореянке и тезке. Тане. А она к зиме готовится. Гигантский таз с редькой по-корейски стоит на столе. Я, проходя мимо, этак небрежно горсть ухватила — и в рот. И… как говорила моя мама: ни глотну, ни плюну… так мне и надо, обжоре!

Граждане бывшие ташкентцы! Помните, как весна, дождичек, а на рынке вся зелень умытая, блестит, редиска, лук, салат, кинза, кутем/тархун/, петрушка-укроп… и пахнет, я бы сказала, радостью!

Стоило это до реформы, кроме редиски, по десять копеек пучок. Помню, как мама ворчала, что десять копеек до реформы, и десять осталось после. И, значит, все подорожало в десять раз…

А летом вдоль этих рядов тянулись развалы, в основном обувные. Причем обувь была импортная. Вообще в Ташкенте с дефицитом было полегче, то и дело что-нибудь «выбрасывали». Как-то, в начале восьмидесятых, в самый кроссовочный бум я купила на Алайском сыну польские кроссовки за двадцать восемь рублей! Кроме этого, было неимоверное количество модных футболок с рисунком и всяких штучек, за которыми в Москве выстраивались очереди. Шедевры местпрома… Я возвращалась в Москву с огромными чемоданами с детской одеждой. Для всех подруг.

От круга налево отходил проулок. Там торговали цветами… вот уж раздолье было! Интересно, почему говорят «все цвета радуги»? Всего семь цветов, подумаешь! А оттенки? И, ой, как далеко этой радуге до той, что цвела на Алайском! Недаром весна у меня всегда ассоциируется с фиалками, а Первомай — с бульденежами, тюльпанами, сиренью… И осенью — разлив хризантем. Там я совершенно теряла голову и была готова скупить полряда… ваз в доме не хватало.

Чуть подальше находился цветочный/!!!/,видимо, прозябавший магазин. Потом рядом построили стекляшку — обувное ателье. Где шили модные босоножки на гигантской деревянной платформе. Предмет зависти моих московских коллег… Это по правой стороне, если от круга.

Слева тоже бывали обувные развалы. До сих пор помню, как народ, покупая чешские босоножки, отдирал стельки, и в полых каблуках лежали — о ужас! — пакетики с ЧЕМ-ТО, верное доказательство того, что подлые чехи задумали нас всех переотравить. И что от этого порошка начинается рак. Все мои уверения, что это всего лишь порошок адсорбента/или абсорбента — химики, что в данном случае правильнее, подскажите — и что рака пятки не бывает, эффекта не возымели. Каждый остался при своем…

А за углом книжного позже понастроили стекляшек. Сплошные галантерейки, этот ряд заканчивался какими-то мастерскими, уже не столь экзотичными, как после войны, а просто ремонтными. Две комиссионки: одежда-обувь и мебельная. А напротив института травматологии был большой хозяйственный, а дальше — такой же большой тканей.

Да, Алайский строился, разрушался и перестраивался много раз, но в нем всегда сохранялся дух истинно восточного базара, дух, который. по-видимому, сильно утрачен сейчас.

Экзотика ушла. Видела я снимки разрушений. Впечатление, нужно сказать, сильнейшее. А экзотика, не туристическая, а реальная — это, согласитесь, волшебство!

И все время перед глазами ТОТ Алайский — дом родной. Привычный, как домашние шлепки.
— Айда на Алайский, семечек купим…
— Ага, и курта с козинаками…
— Грибы появились… мам, сделай грибы с картошечкой…
— Ну, и огурцы сегодня дорогие, спасу нет…
— Опять авоськи не хватает!
— Пакет купи! Вон, апа ходит…
— А в тканях шерсть уценили, по шесть рублей метр!
— Да она фисташковая…
— Ты что, совсем, что ли? Разве это цена?
— Ну и иди, купи где дешевле!

Свое навсегда остается своим. Мое — со мной. Тот Алайский — наше детство. Наша юность. Наше очень доброе прошлое.

И машину времени никто не подаст…

Татьяна ПЕРЦЕВА.