Вилрейк, тихий район Антверпена. Здесь, на затерянной среди старых каштанов улице, в квартире, слишком большой для одного, за плотно зашторенными окнами живет Салли Ландау, любимая жена великого Михаила Таля. Но внешнее благополучие обманчиво — в душе Салли так и не покинула свою Россию, так и не распрощалась с печальными воспоминаниями любви и разлуки. Так и не рассталась с Мишей. Да и сам Таль не смог ее отпустить — каждую ночь он приходит к своей жене во сне…
— Я родилась в очень бедной семье в Витебске, на родине Шагала. На свет появилась синюшная и бездыханная — три часа врачи приводили меня в чувство, пока я, ко всеобщему облегчению, наконец-то не ойкнула. Меня тут же отдали на воспитание бабушке с дедушкой, так как родители-артисты постоянно разъезжали с театром.
Когда началась война, Витебск страшно бомбили. Жители бежали кто куда, и бабушка, подхватив меня на руки, понеслась в обезумевшей толпе на вокзал. Помню, как едва втиснулись в товарный вагон среди мешочников, солдат, орущих и стонущих людей. Помню давку. Духоту. Крики. Плач. Родители в то время гастролировали в Харькове, и мы никак не могли их предупредить о поспешном бегстве. Бабушка то и дело приговаривала: «Мама с папой нас обязательно найдут», но для меня эти слова были пустым звуком. Ведь бабушку я называла мамой, а родную мать видела эпизодически. Вот и удивлялась: почему она говорит мне о второй маме? Бабушка рядом, значит, все будет хорошо… Поезд мчался в далекую Сибирь.
«Не забывай, для меня ты навсегда — самая главная фигура. Королева. Такими, как ты, нельзя жертвовать. И разменивать нельзя», — говорил мне Миша.
Это трудно себе представить, но в то время я, малышка, кормила своих родных. Стоя на табуретке, выступала перед публикой, гостями, соседями. Самозабвенно пела «Катюшу», плохо выговаривая слова и даже не понимая их смысла. Голос у меня уже тогда был в две октавы. Люди приходили слушать эти концерты, принося с собой кто что мог — крутые яйца (их запах до сих пор ассоциируется с ощущением войны), молоко или сметану. Те далекие сибирские годы вспоминаются лишь запахом яиц и белым-белым снегом. Бабушка тогда жила в постоянной тоске, что мы окончательно потерялись. Но папа все же нашел нас через Красный Крест. В тот период они с мамой были в Самарканде, куда меня потом и отправили.
В шесть лет я поступила в музыкальную школу в Ташкенте, и папа на радостях купил мне стакан газированной воды — огромный подарок! Пока родители были в театре, я убиралась в доме, а потом садилась на подоконник и пела на весь двор. Под окнами собирались дети, взрослые и хлопали. Иногда папа с мамой брали меня с собой на «левые концерты», и я пела с оркестром. Конечно, чувствовала себя взрослой, даже замечания делала аккомпаниатору: «Дядя Шварц, не та тональность, на одну ноту выше, пожалуйста… Спасибо».
Однажды мама дала мне хлебные карточки, чтобы я пошла за пайком на всю семью. И вот стою я в очереди и обращаю внимание на нищую старушку. Так мне ее стало жалко, что я вышла из очереди и протянула ей карточки. Все до единой.
Дома, естественно, мама устроила мне разнос, даже поколотила в сердцах. Но наказание было прервано внезапным визитом той самой старушки. Оказывается, она всю дорогу шла за мной следом.
«Я за эту девочку буду молиться всю свою жизнь», -сказала она маме, протягивая карточки. Вот уж не знаю, не молитвами ли той несчастной, но я не единожды избежала смерти…
— Война кончилась. После долгих мытарств по стране вы оказались в Вильнюсе, сумели не растерять свой дар. Работали в Русском драматическом театре, затем в Рижском ТЮЗе. Стали популярной артисткой, певицей. Выступали на эстраде.
— Чудесное было время. Самой давать себе оценку как-то неловко, но позволю себе дерзость признаться, что в те годы я обладала яркой внешностью. За огненно-рыжие локоны и золотистые глаза меня прозвали Суламифь. У меня было множество ухажеров, я постоянно получала предложения руки и сердца… но всем отказывала. Обо мне ходила слава свободолюбивой девушки, обладающей непокорным нравом. Но я, конечно, не лишала себя удовольствия посещать светские мероприятия. И вот однажды друзья позвали меня встретить Новый год в роскошном ресторане «Астория» — в те годы главном богемном местечке Риги, известном своей дороговизной. В «Астории» в ту памятную ночь 59-го я и познакомилась с Михаилом Талем.
— Какое впечатление он на вас произвел?
— Никакого. Друзья, точно сговорившись, представляли мне его весь вечер: «Знакомься, это наш знаменитый Михаил Таль…», «Наш будущий чемпион мира…», «Наш живой гений…» Конечно, я слышала о существовании известного шахматиста, но для меня он сам, как и его регалии, был пустым звуком. Я ведь тоже была любима и популярна, к тому же избалована вниманием мужчин. Что мне эти эфемерные, далекие шахматы и будущий чемпион?..
Новогодний праздник шел весело, все танцевали, смеялись. Под утро беспечно разбежались по домам, а через несколько дней мне позвонил приятель. Он сказал: «Знаешь, ты очень понравилась Талю» и передал мне от него приглашение зайти в гости. Так я впервые переступила порог его удивительного дома, познакомилась и с родителями Миши — Идой и Робертом.
Сразу стало понятно — вся любовь здесь сосредоточена на обожаемом сыне. Ему потакали во всем, и, как я узнала позже, не случайно — родители любили его так, как любят больного ребенка, сумевшего пережить смертельный недуг.
Встреча наша проходила трудно. Все смущались, не зная, на какую тему вести беседу, слова звучали дежурно и фальшиво. И вдруг Миша обращается ко мне: «Говорят, вы прекрасно поете, Салли. Пожалуйста, спойте что-нибудь для нас».
Я пожала плечами. Села за рояль. Сыграла наугад «Элегию» Рахманинова. Пока играла, Миша не сводил с меня глаз, полных удивления и восхищения. Думали ли мы тогда, что эта дивная мелодия станет нашим лейтмотивом на всю оставшуюся жизнь? Куда бы ни забрасывала нас судьба, Миша всегда дозванивался до меня с другого конца света, больной, окруженный женщинами, новыми семьями, и начинал разговор именно с этих слов из рахманиновской «Элегии»: «Я сказал тебе не все слова…»
— А что потом?
— Миша стал в буквальном смысле бомбить меня по телефону. Мы начали встречаться. Он действительно оказался таким, как его представляли друзья, -удивительным, необыкновенным, гениальным.
С того времени, как мы с Мишей расписались, потекла счастливая жизнь. Мы наслаждались друг другом…
Как мне рассказывала впоследствии Ида, она, беременная Мишей, проводила лето на Рижском взморье. Стояла дикая жара, от которой некуда было скрыться. Ида спала на низкой, почти вровень с полом, кушетке, и как-то ночью мимо ее лица пробежала гигантская крыса. Ида так испугалась, что потеряла сознание. Врачи, приводившие ее в чувство, высказали осторожное предположение, что пережитый страх может негативно сказаться на будущем ребенке. Услышав это, Ида опять упала в обморок — так в полубредовой тревоге она и доносила своего Мишу.
От вечного напряжения молодая мать потеряла молоко и долго лечила нервы. Миша же, как и предрекали доктора, появился на свет очень слабеньким, на правой руке — всего три пальца. В шесть месяцев он подхватил опасную болезнь, и наблюдавший его врач не был уверен, выживет ли мальчик. Инфекция затронула мозг, и, согласно парадоксальной врачебной теории, если кто из малышей и выживал после такого, впоследствии становился гением. Миша выжил и полностью подтвердил эту страшную медицинскую гипотезу. В три года он научился читать. Перемножал в уме трехзначные числа. В семь влюбился в шахматы, открыл в себе дар уникальной, какой-то нечеловеческой памяти.
Ему, например, могли позвонить друзья и спросить: «Миш, не помнишь, случайно, результат партии между Ласкером и Стейницем в 1896 году?» И он моментально выдавал им ход всей игры до мельчайших деталей. За одну ночь Миша мог прочесть четыре толстенные книги. Я поначалу думала: он лукавит, просто перелистывает страницы. Решила как-то его проверить. Спрашивала наугад, о чем была та или иная глава, а он принялся цитировать наизусть интересующие меня страницы.
…Кто может сказать наверняка, где проходит грань между патологией и нормой? Что такое «безумие»? И что такое гениальность? Божья благодать или все же проклятие? Как можно однозначно ответить на эти вопросы?
Помню, на турнире претендентов в Кюрасао я познакомилась с другим великим шахматистом, Бобби Фишером… Сидели мы как-то вдвоем, беседовали, а он на лету поймал муху и стал медленно, сосредоточенно, с явным удовольствием отрывать у нее крылышки… Оказывается, он и в номере своего отеля снял с окна москитную сетку, чтобы мошкара беспрепятственно залетала внутрь. Зачем? «Затем что я хочу их всех убить», — серьезно объяснил он. Потом, слышала, Бобби связался с какой-то сектой, все свои огромные деньги туда перечислил. В другой раз взял и без боя титул чемпиона мира отдал Карпову. После того как Фишер стал чемпионом мира, президент Никсон устроил в его честь торжественный прием. Собрались сливки общества, а Бобби… не пришел.
Ему все это было попросту неинтересно. Шутки шутками, а вот я вспоминаю эти великие имена, такие как Керес, Ботвинник, Фима Геллер, Тигран Петросян, Леня Штейн, Лева Полугаевский, Боря Спасский, Миша мой, Дэвик Бронштейн, и понимаю — то была золотая эпоха шахмат, которая давно закончилась. Больше не будет такой команды…
— Как развивались ваши отношения с Талем?
— Стремительно. Физическая близость многое изменила в нас, подарила ощущение полного единения друг с другом, слияния, таинственной биологической взаимосвязи. Миша признавался — он полностью впал в зависимость от меня. Конечно, уживаться нам было сложно — я ведь женщина чрезвычайно независимая. По этой причине у нас постоянно возникали размолвки. Миша не мог себе представить, чтобы мой ритм жизни не совпадал с его — если он, например, не хотел есть, то и я непременно должна была умирать с голоду. Собирался, например, пойти в Дом пионеров поиграть с детьми в шахматы — я была обязана прийти в восторг от этой идеи и убить четыре часа, наблюдая за ходом поединка.
Мише было безразлично, что у меня есть свой мир, профессия, театр, репетиции. Как-то раз утром он запер на ключ входную дверь и в ультимативной форме заявил: больше в театр меня не пустит, работать не позволит, чтобы у меня не было уважительных причин не сидеть с ним круглые сутки. Я рассмеялась. Подумала, шутит. С улыбкой ответила: не отпустит — поссоримся всерьез и надолго. Но он как будто не слышал меня вовсе и вроде как не боялся моих угроз. Тогда я более жестко пояснила: мне важна личная независимость, моя работа, музыка. Это мой воздух, моя душа, и я не собираюсь от этого отказываться ни при каких обстоятельствах! «Даже ради меня?» — уточняет. «Да, — отвечаю, — даже ради тебя».
Тогда Миша подошел к аптечке, выгреб оттуда какие-то таблетки: «Смотри, если ты не сделаешь, как я прошу, -все их выпью. А не подействуют — выброшусь из окна». Я ударила его по руке, таблетки рассыпались: «Раз пошел такой разговор — уходи прочь. Немедленно. Навсегда уходи». То ли я испугалась, то ли действительно пошла на принцип, но полное растворение в другом человеке, любовное рабство — все это было не по мне.
— И он ушел?
— Ушел!
— А вы?
— А я отправилась на репетицию в театр как ни в чем не бывало. В голове, правда, все время стучало: между нами все кончено. Миша потом уехал на турнир, я — с труппой на гастроли… До меня доходили слухи, что Миша занял в Швейцарии первое место, что у него связь с пианисткой Беллой Давидович, и вроде как дело идет к свадьбе…
И вот одним прекрасным вечером наш общий с Мишей друг посетовал: «Зря ты бросила Таля». Меня его слова задели. И я ни с того ни с сего вдруг как выдам: «Да ну, пустяки все это! Мне стоит лишь позвонить — и Таль бросит все и тотчас же примчится!» Собеседник хмыкнул: «Вряд ли. Теперь у него вроде как другая жизнь начинается, чего ему к тебе мчаться?»
А я уже завелась, даже заключаю какое-то детское пари. Приятель соглашается. Я набираю Мишин номер. Слышу его голос и, будто ничего страшного между нами не случилось, говорю: «Я с театром на гастролях в Вильнюсе. Приедешь?»
И Миша приехал.
— И вы поженились?
— Я не хотела терять свободу, превращаться в обыкновенную шахматную жену… Но Миша так организовал наш брак, что я об этом узнала в самую последнюю минуту. Раньше после подачи заявления в загс надо было ждать три месяца. Поэтому когда мы собрались с Мишей отправиться в эту общественную организацию, я рассчитывала, что впереди у меня будет много времени, что все произойдет не скоро.
И вот тем утром Миша вертится перед зеркалом, наряжается (что ему совершенно несвойственно!), бросая фразу: «Не забудь паспорт». Говорит, у загса нас встретит Мишин друг, фотограф Григорий Тейтельбаум. Странно, думаю, зачем друг приедет? Ведь это еще не торжественное событие. Надеваю скромную кофту, невзрачную строгую серенькую юбку. Берем такси, приезжаем. У дверей нас уже ждет Гриша. Удивляюсь: по какой причине он держит в руках три белые хризантемы, но мне их не дарит? Значит, мы едем к кому-то в гости? К кому? Такие цветы символизируют печаль, их обычно кладут в гроб. Ничего не понимаю. Миша суетливо забирает мой паспорт и скрывается с ним в кабинете директора. Вскоре дверь открывается, и на пороге появляются директор загса с Мишей. Директор сияет: «Поздравляю с законным браком! Какую вы фамилию будете носить — свою девичью или мужа?»
С чем «поздравляю»? Ничего не понимая, отвечаю: «Конечно, свою».
И тут до меня доходит, что произошло. Цепенею от неожиданности, от казенного и такого непонятного слова «муж»! Тут-то Гриша и протягивает мне хризантемы. «Хризантемы обычно кладут в гроб», — совсем некстати резко заявляю я. Но директор, видимо, приняв мое совершенно обескураженное состояние за приступ крайнего душевного волнения, ласково берет меня под руку и, участливо кивая, отшучивается: «Да-да, вы правы, хризантемы оказались так кстати — ведь вы хороните себя для остальных мужчин и будете отныне принадлежать только одному-единственному».
Потом меня заталкивают в соседнюю комнату, где уже накрыт стол, директор разливает шампанское. Окончательно я осознаю случившееся только в машине по пути домой. Но не расстраиваюсь. Ведь я так люблю Мишу. Не понимаю только — к чему он устроил весь этот балаган? С того дня потекло счастливое время. Мы наслаждались друг другом…
— Миша нравился женщинам?
-Невероятно! Он ведь обладал таким шармом. Конечно, я ревновала его, и, как потом выяснилось, не напрасно… Женщины у него были и до меня, и со мной, и уже после того, как мы расстались. Но что удивительно, до последнего дня мы обращались друг к другу «мой Миша» и «моя Саська». Меня никогда не покидала уверенность, что с кем бы ни был Миша, он всегда мой. Даже будучи врозь, мы продолжали быть вместе. Даже расставшись, все равно считали друг друга мужем и женой, и ничто не могло разрушить эту невидимую связь.
— В быту, однако, все было не так романтично?
— Однажды я стала замечать, что Миша все чаще во внеурочное время отлучается «в шахматный клуб». Любые попытки как-то прояснить ситуацию наталкивались на несуразную ложь: «Мне надо сделать пару деловых звонков», «Не хочу тебя раздражать…» — последнее имело для него принципиальное значение. В то время я уже носила под сердцем нашего Герку, заводилась легко, все меня нервировало.
Были разные женщины, они приходили и уходили, кто-то задерживался. Одной из таких «задержавшихся» стала актриса тех лет Лариса Соболевская. О ее существовании мне сообщила… Мишина мама: «Знаешь, у Миши появилась женщина необыкновенной красоты. Киноактриса и любит играть в шахматы… Во ВГИКе, где она прежде училась, ее постоянно видели с шахматной доской…»
Меня удивил восторг, с которым Ида преподнесла эту, мягко говоря, неприятную новость. Свекровь лишь плечами пожимала: «Ну ты же понимаешь, что Миша особенный. У него столько поклонниц! Это необходимая часть его уникальной жизни».
Самое противное, что даже мой отец придерживался такого мнения! Он говорил: «Если бы ты была женой какого-нибудь заурядного бабника, я бы вел себя иначе. Но твой муж — Таль! Человек номер один. Ему дозволено все. А ты — человек номер два, и то, что позволено Юпитеру, не позволено быку. Это надо понимать».
Бык? Юпитер? Надо понимать? Измена как необходимая составляющая совместной жизни с гением? Нет, подобные жизненные установки были выше моей логики. Почему никто, строя эти сомнительные умозаключения, обо мне не подумал? О том, каково так жить мне? Сколько же я в то время плакала, как переживала… Меня, гордую и непокорную Салли, унижали и отодвигали на второй план.
— Пытались говорить с мужем откровенно?
— Никогда не хотела унижаться до такой степени.
— А он?
— Он жил как обычно и, будто бы ничего такого не произошло, будто и не вел параллельную жизнь, отовсюду звонил, говорил нежности, уверял, что тоскует по мне и Булочке (так ласково называл сынишку), что считает дни до встречи. Со временем я поняла, что Миша действительно искренне верил, что живет нормальной жизнью. И обманщиком себя не считал ни в коем разе.
Тем временем в нашей большой семье начали происходить неприятности. Посадили в тюрьму Мишиного отца, обвиненного в махинациях, — то было знаменитое «дело Розенблюма», шефа торговли Латвии. Роберт, на котором держалось все материальное благополучие дома, конечно, был виновен, и все это знали. Но он не был ни классическим преступником, ни злодеем. К счастью, следователи в этом разобрались и дали ему небольшой срок. Пока его не было, быт пришел в упадок, Ида стала болеть.
Чтобы хоть как-то держать дом, трехлетнего сына, помогать матери Миши, мне приходилось выкручиваться, продавать свои вещи… При этом я могла бы взять несколько антикварных вещей, отдать в комиссионный и на полученные средства жить целый год. Но нет, такое дело не по мне. Рассчитывала исключительно на себя. В те горестные месяцы пришлось расстаться с моими концертными платьями, украшениями, с которыми были связаны светлые воспоминания успешных выступлений…
Миша уехал играть на Кубу, вроде как тоже зарабатывать деньги для семьи. Но получив крупный гонорар, ни копейки не принес в дом — матери, мне, сыну. Зато тотчас же купил каракулевую шубу своей тогдашней любовнице. Помню, с какими глазами он вернулся: они были затуманены, он находился в состоянии слепой, безнадежной влюбленности, и я понимала, что укорять мужа бессмысленно… Он ничего не мог с собой поделать. Соболевская ввела его в круг своих друзей-киноактеров. Мордюкова, Рыбников, Ларионова… — Миша всех водил по ресторанам и почему-то всегда за всех платил. Так что пока я дома едва сводила концы с концами, Миша угощал и поил сомнительную компанию и заваливал Ларису подарками.
— Больно вам было…
— Мне было бесконечно больно. И одиноко. Но я все же старалась как-то держаться, балансируя, пытаясь не упасть самой и не уронить дом, сына, свекровь. Продолжала работать. Успешно прошла конкурс и стала ведущей артисткой джаз-оркестра, начала гастролировать, что-то зарабатывать. Самой тягостной была ситуация с сыном, которого каждый раз перед своим отъездом надо было куда-то пристраивать. Одно время он оставался с бабушкой Идой, но она стала все чаще болеть и в итоге слегла, так что Герочку пришлось отдать в санаторий для сирот. В то лето, выступая в Ашхабаде, я сама серьезно заболела, перенесла операцию и чуть не умерла. Задержалась на больничной койке надолго, а приехав домой, сразу же бросилась за сыном. Встретил он меня зареванный… «Мама, забери меня отсюда…
— Гера унаследовал гены отца?
— Герка начал читать в четыре года… Прекрасно пишет стихи, необыкновенно музыкален. В юности хотел быть биологом, исследовать подводные миры, как Кусто. Но в результате выбрал профессию врача и сейчас успешно работает в израильской клинике. А еще у него Мишин тембр голоса. Когда звонит мне, говорит: «Рыжик, как ты там?» И мне становится не по себе. Прошу: «Сынок, не называй меня так, это ведь папино».
— А почему Таля вызывали в ЦК «по личному вопросу»?
— Потому что Миша ни от кого ничего не скрывал, везде водил Соболевскую, даже к нам в дом — со мной знакомить. Да я и сама себе удивлялась: общалась с этой женщиной ровно, даже согласилась сыграть ей на фортепиано и спеть. Тогда-то Мишу вызвали в ЦК и сказали: «Вы — лицо Советского Союза, вас знает весь мир, как же вы себя ведете! Имеете любовницу, а при этом женаты. Вы уж как-то определитесь. Либо разведитесь с женой и женитесь на любовнице, либо прекращайте всяческие отношения с любовницей и возвращайтесь к супруге». На что он запальчиво ответил: «Я уж сам разберусь, как мне поступить!»
После того разговора Миша стал невыездным. Пожалуй, тогда он впервые растерялся: как это так, ведь он привык контролировать свою жизнь, точно шахматное поле, и вдруг такой форс-мажор на ровном месте! Да и в моем лице он впервые встретил непокорную своей гениальной логике фигуру. Миша вообще не ощущал разницы между шахматами и жизнью. Вернее — путал одно с другим. Фигурки на доске были для него абсолютно живыми, настоящими, иногда более реальными, чем окружавшие его люди. И он верил, что доска эта, впрочем, как и сама жизнь с людьми, находится под его контролем. Он может передвигать фигуры по своему усмотрению. Обо мне как-то сказал: «Не забывай, для меня ты навсегда — самая главная фигура. Королева. Такими, как ты, нельзя жертвовать. И разменивать нельзя».
Складывалась сложная ситуация — Мише надо принимать участие в международных турнирах, а он не может никуда выехать. Тогда у Иды и родилась авантюрная идея — а что если я сама подам на развод? Мало того, она даже предложила мне написать для достоверности покаянное письмо и взять всю вину на себя — дескать, я очень плохая жена, все время в театре, на эстраде, работаю и работаю, совсем забросив свои домашние обязанности. Трудно со мной Мише, поэтому я прошу развода, ибо не в состоянии создать нормальную семейную жизнь.
— Неужели вы написали?
— Написала. А потом мы вдвоем пошли и подали документы на развод. Мне казалось, что так будет лучше для Миши — я его освобожу от «треугольника», он получит возможность вновь выезжать за рубеж и играть за честь страны.
Миша ситуацию с письмом и разводом воспринял трагически. Но уверял и мать, и меня, что «мы все равно будем вместе». Я удивлялась, переспрашивая Иду: «Зачем он это говорит, неужели не понимает, что все кончено? Семьи у нас больше нет, развод сделает его свободным, он сможет жениться на Соболевской».
«Но ведь он любит только тебя, — отвечала Ида. — И на Соболевской жениться не собирается».
Ида оказалась права. Вскоре роман между Мишей и Ларисой закончился. Однако начался другой, и в один прекрасный день Миша на голубом глазу привел в дом новую пассию. Знакомить с мамой, со мной и сыном…
-А вы разве не ушли из дома?
-Увы, мне было некуда уходить. Мизансцена, таким образом, выстраивалась неординарная: одну комнату продолжали занимать мы с Геркой, другую — родители Миши, третью — Миша с женщиной.
Гера называл подругу отца «тетей» и вроде бы не понимал в силу возраста расстановку сил в новой шахматной партии родителей. Ида постоянно призывала меня к терпению, великодушию, снисходительности, говоря, что если мы с Герой уйдем из дома, то своим уходом разрушим и дом, и Мишу, и вообще все разрушим… Впрочем, и этот Мишин роман вскоре закончился.
— Как вы могли поставить себя в такую унизительную ситуацию? Неужели надеялись дождаться будущего примирения?
— Конечно, такие мысли были. Но я понимала, что на смену старым подругам придут новые, и так будет всегда. А вскоре Миша попал в совсем уж нехорошую историю, на сей раз с драматической развязкой.
Началось все с того, что, отдыхая на Рижском взморье, Ида познакомилась с милой старенькой грузинкой, якобы княгиней в прошлом, которая рассказала ей душещипательную историю своей внучки, трогательной и умной девочки-ангела, трагически несчастной. Она влюблена в какого-то спортсмена, а тот отказывается на ней жениться.
Вскоре после того памятного знакомства Миша оказывается в Тбилиси, в клинике, где знаменитый на всю страну уролог предлагает ему поправить здоровье и сделать операцию. У Иды тотчас же рождается хитрый план — а что, если соединить сына с той самой внучкой-ангелом? Она звонит княгине, и женщины организуют их романтическое «знакомство». Как и следовало ожидать, девушка понравилась Мише. Тем более что она очень постаралась ему понравиться — сразу начала заваливать его письмами со стихами собственного сочинения и признаниями в любви. Вот Миша голову и потерял…
Дело шло к неминуемой свадьбе. Когда она состоялась, было много шума. Огромный общественный резонанс. Церемонию бракосочетания даже показывали по телевидению. Песни, национальные пляски, как же — вот оно, событие: братская Грузия выдает свою дочь за великого Таля!
После праздника Миша с женой приезжают в Москву, и вдруг молодая жена-ангелочек… бесследно исчезает из дома. Ее нет нигде. Миша нервничает, звонит в милицию, ее всюду ищут, но девушка как сквозь землю провалилась. Через три дня она совершенно неожиданно возвращается и заявляет Мише: «Ты меня, Мишенька, прости, но я свадьбу сыграла специально, чтобы заставить своего парня пожалеть о том, что он меня упустил. А я ведь так его люблю! Всегда любила. Теперь он все понял, раскаивается. И уже пообещал жениться. Так что до свидания».
Это был удар. Миша думал, что она сама невинность, чистая, хорошая, что будет с ним ездить по миру, не то что я со своей вечной занятостью, сценой и ролями. А девочка вот так, играючи, поставила ему шах и мат.
Для всей семьи Таля эта история стала настоящей трагедией, которую всем без исключения трудно было пережить. В тот период я слышала от Иды немало признаний — как оказалось, Миша говорил ей горькие слова, в очередной раз осознавав, что преданнее, чем «его Саська», не было в мире женщин. В эти мгновения, кажется, он понял и еще одну очень важную вещь: жизнь категорически не похожа на шахматы, и сюрпризы, которые она может преподнести, никогда не предугадаешь, будь ты хоть трижды гений. Миша был в замешательстве. Он не понимал, почему лидирует лишь в игре, но не в реальности…
— Его слова что-то значили для вас?
— Нет. Эти слова не имели для меня ни веса, ни смысла. Я больше не могла совершать подвиги во имя любви. Надорвалась. Внутри меня что-то окончательно и бесповоротно сломалось.
Вскоре и у меня появилось увлечение «на стороне» в лице высокопоставленного чиновника — министра, имени которого называть не буду. У человека этого была жена, но он меня любил и всячески помогал. Для меня «министр» стал поддержкой в тот горестный период жизни. По иронии судьбы, я неоднократно обращалась к нему за помощью… для Миши. Министр устраивал ему, например, несмотря на запрет ЦК, зарубежные поездки.
А потом Миша встретил Гелю, и та родила ему дочь Жанну. Я же уехала в Бельгию, встретила новую любовь в лице Джо… Так судьба разбросала нас в разные стороны… Но сей факт не мешал нам постоянно созваниваться. Отовсюду, где Миша бывал на турнирах, он звонил и неизменно начинал разговор с нашего пароля: «Я сказал тебе не все слова…»
Он постоянно звал меня к себе в Ригу. «Миша, ты на что рассчитываешь? — спрашивала я. — На то, что ты, я, Геля и Жанночка будем жить все вместе?»
— Никогда не думали, как все развивалось бы, согласись вы вернуться?
— Мы бы разрушили друг друга, и оба это понимали. Я ведь тоже не могла его отпустить, хотела постоянно знать, что с ним и как. Миша мог позвонить мне посреди ночи и сообщить радостную весть: «Саська, я наконец-то стал хорошо играть в шахматы!» — «Боже, Миша, ты знаешь, который час?»
— Каким Таль был в быту?
-Мише собственная внешность была абсолютно безразлична. Он забывал, что надо следить за собой, стричь волосы, ногти, даже мыться. Я сама включала ему воду, делала пену и чуть ли не пинками заталкивала в ванную, а он стоял, растерянный, и спрашивал: «А в какой последовательности мне надо мыться?»
Как-то Миша пожаловался на то, что ему тяжело ходить: «Едва передвигаю ноги! Так болят, не могу двигаться без боли!» Я посмотрела вниз и… рассмеялась. Миша перепутал ботинки, надел разные, по-моему, даже не свои. Если ему надо было позвонить, он заходил в будку, выкладывал все из карманов на полочку — деньги, ключи, паспорт. Звонил, говорил, затем выходил, благополучно забыв про свои вещи. Ему потом вызванивали незнакомые люди и предлагали вернуть паспорт в обмен на автограф.
Он мог сорваться и поехать на Камчатку играть в шахматы с пионерами. Таль вообще постоянно пребывал в своей особенной внутренней вселенной. Однажды он сказал мне, что шахматы — это его мир, не крепость, не дом, а мир, без которого он не мог существовать. Думаю, все его несуразности — прямое следствие этого.
— Вы считаете, что Таль в какой-то момент махнул на себя рукой?
— Он будто специально шел к пропасти. Причин было много. Болезни, которые мучили его с детства, с возрастом окончательно взяли над ним верх. Миша чувствовал, что силы его на исходе и он больше не в состоянии по шесть часов вести партию. Он не мог сопротивляться немощи. И будто бы решил, что больше жить не будет.
— Не пытались его в этом разубедить?
— Однажды, когда я в очередной раз накричала на него, отчитав за неопрятный внешний вид, он вдруг принялся защищаться: «Думаешь, не понимаю, что делаю? Понимаю. Моя беда в том, что я понимаю все. Мало того, мне заранее все понятно и известно, что есть и что будет. Я уже проиграл наперед свою жизнь и больше ничего не жду. Ничего. Мне все неинтересно. Просто доигрываю безнадежный эндшпиль».
— Получается, в шахматной партии с вами Миша все же проиграл. Вы его победили. Он это понимал?
— Да, понимал. Но моя задача была более приземленная — я просто пыталась выжить рядом с ним, не сломаться, не сойти с ума. Пыталась обрести счастье, когда жизнь нас раскидала…
— Ходили слухи, что Таль принимал наркотики.
— Снимать частые почечные колики, которыми страдал Миша, было возможно лишь регулярными уколами пантопона. Я категорически отметаю все слухи на эту тему и утверждаю — мой муж погибал, таял, умирал от изматывающих болей. И в такие страшные мгновения у него попросту не оставалось иного выбора, кроме как спасительный укол. Он активно сопротивлялся привыканию, зависимости… пытался заменить таблетки круглосуточным курением, алкоголем… — но боль отпускала лишь на краткие часы. Замкнутый круг. Капкан. Как в подобном состоянии он умудрялся мыслить, играть в шахматы, постоянно выигрывать, да и вообще жить? Теперь я уже начинаю думать, что и все его влюбленности были, возможно, следствием этой изматывающей боли -очередным «наркотиком», помогавшим хотя бы на время забыться.
Последние два года, например, он жил с постоянной температурой 38 градусов из-за стафилококковой инфекции в крови… Получается, без круглосуточного преодоления страданий, без этого существования «вопреки», «на краю пропасти», на постоянном пределе он, видимо, не был бы собой, не был бы Михаилом Талем…
Как-то раз Гера приехал навестить меня… Приехали мы на место, зашли в отель, Гера включил телевизор, я пошла в спальню, прилегла, но заснуть не смогла. Меня охватила гнетущая тревога. Я встала и приказала сыну: «Так, Гера, собираем сумки и возвращаемся в Антверпен. Быстро».
— Мам, что случилось? Мы же только приехали.
— Не знаю, что случилось, но у меня дурное предчувствие. Вернувшись, мы услышали на автоответчике сообщение от друзей: Миша при смерти. Гера полетел в Москву, но опоздал. Приехав в больницу, он узнал, что отец умер три часа назад. И до последнего спрашивал у докторов, где же сын…
— Муж продолжает вам сниться?
— Постоянно. В моих снах он молодой, прекрасно выглядит, красиво одет. Иногда и сюжета-то во сне нет никакого. Миша просто стоит, смотрит на меня, улыбается, а потом разворачивается и уходит. Прошло столько лет, как он умер… а я ловлю себя на ощущении, что нахожусь в постоянном ожидании его звонка. О факте смерти я словно забыла. Убеждаю себя: не звонит потому, что из того места, где он сейчас на очередном турнире трудно дозвониться. Но он позвонит, может быть, завтра, послезавтра… Тем более что Миша сказал мне не все слова…
Антверпен (Бельгия).
http://www.liveinternet.ru/users/bo4kameda/post249348333/
— Атмосфера искусства захлестывала: куда ни глянь, везде что-то рисуют, лепят, клеят, разукрашивают.… И чего здесь только не было!
Когда в 90-е годы ушла с работы, занималась вышивкой, вела курсы. Время шло, в мире все меняется, и уже в классическую вышивку хотелось что-то внести новое. Вдохновение меня посетило, когда я побывала на выставке Корейского гербария, вот и я решила соединить вышивку и сухие листья.
