Созвездие художников Волковых. Часть 6

Продолжение

Александр Николаевич Волков: Гранатовый свет Востока

На стендах выставки изобразительного искусства в Доме детского творчества – её открытие, как упоминала в предыдущей части, почтили вниманием Анна Ахматова, Михоэлс, Эфрос и другие деятели культуры и искусства – была представлена и работа Валерия Волкова, первенца Александра Николаевича.

Когда началась война, мальчику едва исполнилось тринадцать. В семье к тому времени подрастал четырехлетний младший сын, названный в честь отца Александром.

Жили Волковы на улице Советской, бывшей Садовой, где еще не выветрились архитектурные свидетельства недалёкого прошлого, правда, после революции обозначенные новыми вывесками и несколько изменившие свой облик.

Наискосок от их дома, на перекрестке Гоголя и Советской, стоял старинный особняк купцов Вадьяевых. До революции его арендовало Гражданское общественное собрание, на вечера и концерты приходили образованные семейства купцов и промышленников, учителя, врачи, творческая интеллигенция. В ноябре 1917 года в здании провели III Краевой съезд Советов и провозгласили установленную в Туркестане Советскую власть. После революции открыли Дом Свободы, позднее переименованный в Дом Советов. Здесь прошел самый первый съезд Советов, на котором выступал В. Куйбышев, а в 1925 году в этом же здании держал речь М. Калинин, тогда кандидат в члены Политбюро ЦК ВКП(б), а впоследствии «всесоюзный староста», формальный глава правительства СССР, и лирическое название улицы Садовая заменили на Советская. В здании действовал театр оперетты, затем кинотеатр, получивший в юбилейном для комсомола 1948 году название «30 лет ВЛКСМ». На здании можно было видеть мемориальные таблички. Одна была с именем великой Комиссаржевской — в 1910 году она выступила в этом зале в последний раз, в Ташкенте великая русская актриса скончалась, заразившись во время гастролей оспой.

Словом, рядом с домом, где с 1916 года проживали Волковы, издавна бурлили самые яркие культурные и общественно-политические события ташкентской жизни. Здесь сконцентрировалась особая энергетика, её можно почувствовать и сегодня, зная историю Садовой-Советской.

Ныне это улица Узбекистон овози (Голос Узбекистана). Рядом улицы археолога Яхъя Гулямова (бывшая Гоголя), физика Садыка Азимова (Жуковского). У бюста индийского премьер-министра Лала Бахадура Шастри бывшая Жуковского переходит в Шастри, соседствуя с улочкой Ганди, которая, вероятно, когда-то тоже имела другое наименование. В 1972 году на Генеральной конференции ЮНЕСКО было принято решение «не допускать искажения и переименования исторических топонимов». Но замена названий в Ташкенте стала традиционной. Так почему бы не назвать улицу, где 40 лет жил человек, оставивший музеям родного для него Узбекистана сотни своих работ, улицей Волкова, установив на ней бюст художника? Это было бы справедливо Если поставлен памятник Шастри (политик в 1966 году скончался в Ташкенте в дни переговоров с президентом Пакистана Мохаммедам Айюбом Ханом), почему нельзя увековечить образ Волкова, объявив конкурс на лучшую скульптурную композицию, посвященную автору «Гранатовой чайханы», «Зелёной чайханы», известных всему миру волковских караванов?

К сожалению, в новом тысячелетии городские власти Ташкента сменили в столице не только исторические названия , но по каким-то причинам снесли старинное здание бывшего Общественного собрания (кинотеатра «30 лет ВЛКСМ») и возвели на этом месте безликий современный офис. Снос «Тридцатки» до сих пор остаётся незаживающей царапиной в памяти ташкентцев. Вот как отозвался на событие поэт и писатель Николай Красильников.

ОСКОЛОК (30 лет ВЛКСМ)

Кинотеатр – битв, измен, страстей, –
Он был всегда людских страстей опорой.
А ныне по велению властей
Он превратился в груды кирпичей,
В обломки арматуры, щебня, сора…
А осень ранняя в Ташкенте хороша!
С каштана лист слетает, словно птица…
Но почему волнуется душа,
Над прошлым и над будущим кружа,
Чего она, бессмертная, боится?
Попробуй, удержи «девятый вал»
Нахлынувших моих воспоминаний!
Здесь я любил, страдал, переживал,
Не раз был бит, не раз торжествовал…
Неужто, всё, чем жил я, пылью станет?
Першит в гортани… Что мне красота
Азийской осени на золото богатой?
Лежит в кустах разбитая плита: «Комиссаржевская, –
прочли мои уста, – Здесь выступала…» –
и осколок даты.

От здания сохранилась лишь часть особняка Вадьяевых, выходившая окнами на улицу Гоголя – там, как и в советское время, размещена Республиканская детская библиотека.

Младший сын Волкова, Александр Александрович, тоже художник, в 2014 году, во время очередного посещения родного города, пригласил на прогулку по дорогим его памяти местам. Молча постоял на месте родительского дома, поздоровался со знакомыми с детства деревьями. Заговорил, сдерживая волнение.

— Мы жили на Советской, в доме номер 10. Улица начиналась от Хорезмской и тянулась между Пушкинской и Маркса до самого зоопарка. Застроена была одноэтажными домами из сырцового кирпича, с толстыми стенами, спасавшими от жары и холода, — их когда-то сложили военные саперы. Каждый дом имел свое лицо. Парадные, выходившие на улицу, украшали козырьки с чугунными витиеватыми решетками. Расположенный на перекрестке буквой «Г», наш дом занимал почти треть квартала, одной своей частью выходя на Первомайскую. Когда-то он принадлежал частному лицу, но после национализации его поделили на отдельные квартиры. Отцу предоставили две небольшие комнаты, где с 1916 года, вернувшись в Ташкент после окончания Киевского художественного училища, он жил до конца своих дней.

Слушая воспоминания убеленного сединами художника, увидела тихую, тенистую, вымощенную булыжником улицу, на которую выходили окна квартиры Волковых. Двор был общий, но вход у каждого отдельный, с огороженным маленьким палисадником, спасавшим жильцов от зноя. В палисадниках, за сколоченными из досок столами, пили чай, готовили еду, летом спали под открытым небом. Александр Николаевич своими руками соорудил у входа небольшую террасу, и с теплых дней до осени семья на ней завтракала. Напротив, на террасе с левой стороны двора, пил чай профессор Фёдор Фёдорович Детенгофф. Знаменитый сосед частенько помогал консультациями, если у Волковых болели дети, и Александр Николаевич написал в подарок знаменитому медику его портрет в серебристых тонах – после кончины профессора портрет исчез.

Жившие в доме ребята, а с ними и мальчик Саша носились по двору и улице босиком, в сатиновых трусах, с наслаждением гоняя мяч на обочинах, свободных от камня, и поднимая клубы светлой и легкой, как пудра, пыли. Тротуары, выложенные кирпичом, от дороги отделяли поросшие зеленой травой арыки, густо обсаженные деревьями. По утрам и вечерам дорогу и тротуар, зачерпывая ведром прямо из арыков с журчащей в них водой, поливали. Пыль прибивалась, и воздух в жаркие дни на короткое время пропитывался влажным и терпким запахом мокрой лессовой почвы, незабываемым для тех, кто вырос на этой земле.

— Хорошо помню, — всматривался в прошлое Александр Александрович, — как во время войны по нашей улице неторопливо и величаво проходили верблюды, катились арбы, на которых сидели семьи кочевников. Кто они, почему шли через город — не знаю. Долгими зимними вечерами, засветив коптилку, отец рассказывал о своих удивительных странствиях, рыбалке и охоте. Эти рассказы зародили в моей детской душе жажду путешествий. В хорошую погоду с дороги, над которой шатром сходились кроны деревьев, видны были горы, возвышавшиеся тонкой голубой полоской над аркой зоопарка. Они влекли своей красотой и загадочностью.
На картинах отца я видел караваны, видел и горы – они были у него необыкновенно разнообразные. Но встретился с горами по-настоящему только лет в 12- 13. Отец уже не ходил в Бричмуллу пешком, мы ехали на машине, и хребты постепенно вставали на горизонте во всей своей красе. Вблизи они утратили голубизну и оказались каменными, серыми. Местами покрытые травой и деревьями, горы зеленели склонами с рыжими или черными скалами, меж которых струилась голубая речушка. Дальше, в сизой дымке, поднимались другие вершины. И я понял: они мечта, а рядом – реальность. Так я впервые познал философию жизни и навсегда влюбился в Бричмуллу, Чимган, Нанай, Богустан и другие горные поселки. Немало поездив по миру, до сих пор считаю горы под Ташкентом самыми прекрасными. Храню в памяти много ярких картин, мысленно отправляюсь в эти края в своих работах.

Одноэтажных жилых домов на прежней улице не осталось. Сохранились лишь некоторые из деревьев, росшие под окнами квартиры Волковых, и могучий дуб в самом начале улицы. Прислонясь к его стволу, Александр Николаевич, скрестив на груди руки и крепко расставив ноги, часто стоял у дерева в трудные для него 40-50 годы. В проёме дороги, направленной к юго-востоку, видны были горы, и он, исходивший их в молодости вдоль и поперёк, безмолвно смотрел на далекий горизонт, чувствуя за спиной изборожденную, как морщинами, шершавую кору. Подняв голову к солнцу, спрашивал сына Сашу:
— Ты можешь смотреть на солнце?
Сын пытался взглянуть на слепящий диск – не получалось, слезились глаза.
— А я могу, — уверенно говорил Александр Николаевич, и это еще больше убеждало мальчика в исключительных способностях отца.

Сентябрь в пору нашей с А.А. Волковым прогулки перевалил за середину, и когда сын художника подошел к дубу, решив погладить ствол, в его раскрытую ладонь вдруг упал с высоты жёлудь с матово-коричневыми боками и светлой крышечкой.

Крышечка напомнила берет, который носил в прошлом художник. Дуб не забыл о былых временах и словно прислал сыну привет от отца.

Люди беспамятнее деревьев. Со дня рождения Волкова прошло 130 лет. Но в Ташкенте в юбилейный, 2016 год, словно забыли о круглой дате. А ведь в Государственном музее искусств Узбекистана хранится более сотни полотен и рисунков художника, есть и книги с полным обзором его жизни и творчества, подаренные семьей Волковых. Неужто даже после мирового признания тень гонений, которые перенес художник в годы борьбы с так называемым формализмом, мешает отдать долг памяти его личности?

Правда, есть и те, кто не ждёт официальных мероприятий: искусствовед Людмила Кодзаева проводит иногда экскурсии по залу Волкова в ГМИИ Узбекистана, читает стихи, написанные художником. Почитатели навещают место упокоения автора караванов.

Скульптор и художник Дамир Рузыбаев установил на стенах своей летней школы-мастерской небольшой скульптурный портрет А.Н. Волкова в качестве памятного знака. Он учился с Волковым-младшим в художественном училище, дружил с ним и часто бывал в доме художника. Встречи с мастером кисти оставили неизгладимый след в душе юного художника и будущего скульптора, и он до сих пор стремится жить по принципам свободы и независимости в творческом самовыражении, которые видел в годы своей юности у Волкова.

Возвратимся в Ташкент тыловой. Более ста промышленных предприятий, миллион беженцев из России, Украины, Белоруссии, 200 тысяч детей, эвакуированных в Узбекистан… Сравнивая с оккупированными, страдающими от войны и голода территориями, солнечный Ташкент называли в ту пору городом хлебным. Но хлеб этот был таким же пайковым, как в других местах, скудным, наполовину с отрубями, и Узбекистану, обратившемуся в военные годы в стратегический арсенал, давался тяжело – эвакуированные заводы работали в три смены, производя военную технику, боеприпасы, снаряжение – всё, что нужно для фронта и победы.

Мысленно вхожу во дворик Волковых военной поры. В глубине двора вижу мастерскую с плоской, обмазанной саманной глиной крышей, на которой по весне алели маки.

Построена она в год рождения младшего сына, При тесноте квартиры мастерская была роскошно просторной – с прихожей, кладовкой для угля и хорошо освещенной в дневное время, благодаря длинному, в полстены окну, студией. В 1941 году Волков поселил в ней эвакуированных в Ташкент художников, а после войны она вновь служила мастеру.
Глиняная крыша местами протекала, и художник с сыновьями на зиму уносил из неё картины в дом, а после весенних дождей они вновь перекочёвывали в мастерскую, так что дети не раз держали полотна в руках и запомнили каждое.

Поднимаюсь на крошечную деревянную веранду и, открыв дверь, вхожу в узкий, без окон, коридор, который служил и прихожей, и кухней, и помывочной. Здесь стояла тонкостенная буржуйка, мгновенно раскалявшаяся даже от огня школьной тетради, но так же быстро остывавшая. В военные годы Елена Семёновна готовила на ней немудрённую еду — керосинка в семье появилась позже. Из прихожей дверь в небольшую комнату с одним окном – в ней, за фанерной перегородкой, отец устроил мастерскую, а потом сюда переселили подросшего старшего сына. В следующей, попросторнее, стояли три кровати, стол, старый венский стул, несколько табуретов. Был еще детский самодельный столик и две табуреточки к нему, сделанные учениками на уроках труда и выкупленные Еленой Семеновной по скромной цене. Главенствовал в комнате мольберт, он стоял ближе к окнам, рядом с ним — рабочий столик с красками и инструментарием художника.

Картины были повсюду, во время войны хранились в рулонах – рамы шли на растопку.

В дом нередко заглядывали эвакуированные из Москвы и Ленинграда художники и искусствоведы. Елена Семёновна успевала что-то быстро сочинить на плите, и гости засиживались допоздна: говорили о путях развития искусства, слушали написанные Волковым стихи, которые он, покачиваясь и иногда пританцовывая, читал звонким голосом, забыв на это время о невзгодах и болезнях.

Семья жила более чем скромно. Выручал в какой-то мере паёк, который Александру Николаевичу был положен как члену Союза художников. Когда отец приносил в дом пайковый хлеб, делить его поручали младшему сыну-дошкольнику. Так ребёнок познал нравственные законы и выучил дроби, деля плоские пресные лепешки до шестнадцатой доли, чтобы хватило хлеба до следующего пайка. Иногда выдавались праздники – в доме готовили что-нибудь вкусное. Отец был вдохновителем, а дети под руководством мамы лепили пельмени. Как набиралось на порцию для всех, отваривали и тут же съедали, потом лепили вторую. Александр Николаевич ел медленно и в быстро опустевшие тарелки сыновей незаметно подкладывал пельмени из своей миски. То же было, когда мать жарила беляши. Он аккуратно разрезал положенный перед ним беляш на четыре части, долго смаковал одну из них и между делом отправлял по кусочку сыновьям. Повзрослев, дети поняли цену его сдержанной любви.

Трудно такое представить, но Волкову чуть было не отказали в продуктовом пайке. Виктор Уфимцев, один из организаторов Союза художников Узбекистана, а с 1940 года председатель правления СХ этого творческого объединения, занимавшийся организацией выставок, творческих бригад с выездом на стройки и утверждением всякого рода списков, в первое же военное лето заявил, что Волков формалист и «не достоин» продуктового пайка. Волков к тому времени из-за неполноценного питания заработал пеллагру — авитаминоз, разрушавший весь организм. Этим заболеванием страдали блокадники Ленинграда. Только поддержка коллег — Г. Никитина и главного художника театра С.Михоэлса А. Тышлера — помогла избежать страшной участи остаться без пайка в тыловом Ташкенте.

В этой связи интересны воспоминания художника Валерия Алфеевского, эвакуированного в Ташкент из Москвы. Описывая тяготы жизни в эвакуации, он отмечал: «В Союзе художников москвичей поначалу встретили с враждебным равнодушием. Многим местным художникам было свойственно некоторое преувеличение своей творческой личности, пример — тема доклада председателя Союза Уфимцева: «Мои творческие простои». К несколько высокомерному отношению к прибывающим москвичам примешивалась и известная ревность к Москве. Потом москвичей в Союзе стало больше, многие из них оказались на месте, способствовали повышению авторитета Союза, и мало-помалу обстановка в Союзе стала вполне терпимой».

Эвакуированные московские и ленинградские коллеги ценили масштаб личности и талант А.Н.Волкова и выдвинули его кандидатуру на звание заслуженного деятеля искусств. Оно было присуждено в 1941 году. Авторитет и мастерство художника были неоспоримы, и после получения звания Волкова избирают председателем живописной секции, членом президиума и правления Союза художников Узбекистана. Вопрос о пайке, таким образом, был снят с повестки.

До войны Александр Николаевич преподавал в художественном училище, набрав в класс студентов-узбеков, чтобы доказать способность местных талантов не только к прикладному искусству, но и станковой живописи.
Волков неожиданно для студентов мог сказать, как вспоминали его питомцы:

— Сушите сухари. Никаких этюдников, никаких красок. Собираемся и идем.

Шли пешком, ночевали в Ходжикенте. Встав до рассвета, огибали горный массив, поднимались к урочищу Двенадцати ключей и к восходу взбирались на Песочный перевал в Чимгане. Здесь встречали встающее над вершинами солнце. Молча, как древние зороастрийцы, наблюдали феерию рождения нового дня. Лишь только солнце поднималось выше, художник командовал:

— Теперь домой! И две недели сидите дома, пишите, что запомнили, пишите по своим впечатлениям.
Через полмесяца смотрел работы и заводил беседу о живописи, о чем-то еще, не диктуя, не принуждая писать, как писал бы сам.

Одним из учеников Волкова во втором выпуске национального класса был молодой юноша, направленный к нему из детского дома Министерства просвещения УзССР в 1937 году. Это был Рахим Ахмедов, в будущем первый в СССР народный художник-узбек, с 1965 – председатель Союза художников УзССР. С началом войны училище перевели в Самарканд, там Ахмедов завершал учебу в классе Бенькова. Увидев работы совсем еще молодого живописца, Павел Петрович сразу спросил: «Волковец?» Соскоблил с его картин глубокие черные и коричневые тона и, дав белила, велел: «Пиши белым». Тему дипломной работы Ахмедова, тем не менее, утверждал Волков. Защитив в Самарканде диплом, Рахим отбыл на фронт и, хранимый неведомыми силами, прошел войну до победного конца. В 1953 году, окончив Институт живописи, скульптуры и архитектуры в Ленинграде и вернувшись в Ташкент, навестил учителя.

Рассказывая дочерям-искусствоведам о своём наставнике, Рахим Ахмедович говорил:
— Станковой живописи узбеков до Волкова не учили. Не все из ребят владели русским, и Александр Николаевич, если что было непонятно, переходил в объяснениях на узбекский язык. Он был не похож на других, ходил в коротких шароварах, накидке, отличался особой выправкой и очень привлекал нас исходящей от него энергией и уверенностью. От него мы впервые услышали о Врубеле, о западноевропейской живописи, он много рассказывал о развитии искусства и отличался независимостью мнений. На улице Карла Маркса как-то организовали пленэрную выставку: на одной стороне были работы Волкова и его бригады, на другой – Курзина и его сторонников. Тогда приняты были открытые обсуждения, и мы, ученики, в них тоже участвовали. Дискуссия была шумная, свои принципы художники отстаивали очень горячо, дело чуть до драки не дошло. Александр Николаевич со всеми был на «вы», даже с нами, учениками, и говорил всегда с уважением. Не критиковал, не ругал. Не насаждал в наши головы свои поиски, придерживаясь в методике свободы самовыражения. Не хотел, чтобы мы его копировали, были «волчатами». Учил главному – любить жизнь и искусство и петь своим голосом. И доказал, что узбекские художники могут быть станковистами.

После эвакуации училища в Самарканд, Волков, оставшись в Ташкенте, вел занятия в студии изобразительного искусства в Доме детского творчества, много работал в своей мастерской. Картины «Цветы», «Переход через ручей», «Ремесленники старой Бухары» и другие полотна были представлены на его персональной выставке в 1944 году. Одной из жемчужин той экспозиции была впервые показанная и еще пахнувшая свежей краской картина «Переход через ручей» (1944), она хранится в Историко-архитектурном и художественном музее «Новый Иерусалим».

Небольшая по размеру, картина изображает, казалось бы, обычную сельскую сценку. Три женщины переходят через ручей. Девушка на заднем плане несёт на голове сават – плетёную корзину с плодами. Молодая женщина, возглавляющая группу, держит на руках младенца, воплощая образ узбекской мадонны. Третья, по всей видимости, мать и хранительница семейного очага, погоняет скотину, переходящую ручей. На горизонте голубеют горы, освещенные последним светом дня, отблески заката ложатся разноцветными мазками на воду в ручье. Близятся сумерки, и вода впитывает краски серебристого свечения, проливаемого с небосклона языческой луной, в огненно-желтом ореоле выкатывающейся из-за гор между кронами пышных деревьев. Пастозные мазки, ритмично повторяющиеся в композиции, передают движение фигур, воды и листвы, дыхание согретой зноем земли, энергию самой жизни и словно говорят о вселенском единстве и мудрости простого бытия природы и людей.

Продолжение следует

Тамара Санаева
Фото автора, из архива Волковых и интернета
На заставке: Волков А.Н. Автопортрет