Лицейские мальчишки

Двести пять лет назад, осенью 1811 года, Царскосельский лицей принял воспитанника по фамилии Пушкин.

Кто сегодня не знает слова «лицей»? А в самом начале XIX века оно поражало публику: далеко не всем было известно, что ликеем (лицеем) называлось в древности священное место в окрестностях Афин, у храма Аполлона Ликейского, с рощами и гимнасием – учебным заведением для юношей. Там Аристотель, прогуливаясь по тенистым аллеям, поучал своих слушателей…

Лицей, открытый в Царском Селе 19 октября 1811 года, не был первым в России. Но ни один другой не может сравниться с ним славой – ведь там учился Пушкин.

Императорский царскосельский лицей был закрытым учебным заведением для детей из лучших дворянских фамилий. В его пестрой энциклопедической программе преобладали гуманитарные дисциплины. От учащихся не требовали равных во всем успехов, не стесняли природных наклонностей и поощряли литературные занятия. Например, однажды на уроке алгебры у профессора Карцева Саша Пушкин, по обыкновению, уселся на задней парте, чтобы удобнее ему было писать стихи. Вдруг Карцев вызывает его к доске. Пушкин очнулся, как ото сна, идет к доске, берет мел и начинает писать формулы. Профессор смотрит и молчит, только тихо про себя посмеивается.

– Что же у вас вышло, – спрашивает он наконец, – чему равняется икс?
Пушкин стоит и сам смеется:
– Нулю, – говорит он.
– Хорошо, – заметил Карцев, – у вас, Пушкин, в моем классе все кончается нулем. Садитесь на свое место и пишите стихи.

Забавный случай. Но может он не только позабавить: разве это – не свидетельство свободы, процветавшей в царскосельском лицее пушкинских времен: свободы, основывающейся на безоговорочном уважении к маленьким воспитанникам?

В перечне предметов, преподававшихся в этом учебном заведении, почти все названия нам знакомы: в том или ином виде они есть и в современной школе. За исключением, пожалуй, одного: лицеисты слушали курс профессора Куницына «Нравственность». «Под именем наук нравственных заключаются все те познания, кои относятся к нравственному положению человека в обществе… о правах и обязанностях, отсюда вытекающих». Не за это ли профессор был так любим лицеистами?

Куницыну дань сердца и вина!
Он создал нас, он воспитал наш пламень,
Поставлен им краеугольный камень,
Им чистая лампада возжена.

Пламень, горевший в сердцах пушкинских однокашников, был пламень истинной дружбы. В самые значительные для каждого минуты рядом всегда был лицейский товарищ.

Самым близким из лицейских друзей для Пушкина стал Дельвиг. «Мы рождены, мой брат названый, под одинаковой звездой», – писал поэт.

«Милый мой Пушкин! Брат Пушкин!» – так начинаются письма Дельвига.

Встретились эти два подростка на экзамене в Лицее, куда оба поступили в год его открытия. Тогда и началась история этой дружбы. И хоть трудно было представить людей более непохожих, и внешне, по характеру, – резвый, непоседливый Пушкин и флегматичный, несколько холодноватый очкарик Дельвиг прекрасно сходились во всем, что касалось шалостей и довольно легкомысленного отношения к учебе.

В первые годы Пушкин еще робко входил в поэзию и мало чем отличался от других лицеистов-поэтов. Дельвиг первый заметил его необыкновенное дарование и постоянно высоко превозносил, ободрял, побуждал к творчеству. Безграничная вера его в способности Пушкина в юности скрепила дружбу этих людей на всю жизнь. Все послелицейские годы не иссякали их нежность и тяга друг к другу. Вот почему так тяжело пережил Пушкин в 1831 году известие о смерти друга:

Чем чаще празднует Лицей
Свою святую годовщину,
Тем робче старый круг друзей
В семью стесняются едину…
И мнится, очередь за мной…
Зовет меня мой Дельвиг милый.

Но пока – все они юны, полны жажды жизни, энергия и озорство переполняют этих отважных, смешливых мальчишек с поистине рыцарским кодексом чести. До нас дошли полуанекдотические рассказы о тех проделках, которые приписываются Пушкину и его однокашникам в лицейские годы. Например, широко известна история, как одному из его товарищей, совершенно лишенному поэтического дара, пришлось писать стихи на тему восхода солнца. Он сочинил семистопный стих:

От запада встает великолепный царь природы…

Дальше стихотворение не продвигалось, хоть плачь. Мученик-стихотворец обратился к Саше Пушкину с просьбой написать ему еще хоть одну строку. Тот не раздумывал ни минуты: тут же взял перо и приписал под первым стихом:

Не знают – спать иль нет? – смущенные народы.

Другая из шалостей, приписываемых юному насмешнику, которому впоследствии предстояло стать великим поэтом России, известна гораздо менее, но по изобретательности и остроумию она стоит того, чтобы пересказать ее здесь. Эту злую шутку Пушкин сыграл с лицейским воспитателем Трико.

Трико не пользовался любовью лицеистов из-за своей придирчивости и строгости. Когда однажды Пушкин с товарищами попросили отпустить их в Петербург, погулять на каком-то празднестве, он отказал. Друзья, однако, все-таки пустились в путь без разрешения, но, опасаясь преследования Трико, придумали на всякий случай хитроумный план.

В те времена на дорогах, ведущих к Петербургу, были устроены заставы, на которых проезжающих останавливали, записывали их имена и лишь после этого пропускали дальше.

Первым к заставе подъехал, согласно уговору друзей, Пушкин. Жандарм останавливает его, спрашивает имя.

– Александр Однако, – объявляет Пушкин.

Имя, конечно, странное. Но… мало ли какие бывают имена, особенно в Питере, где такое множество иностранцев. «Александра Однако» записывают и пропускают, не чиня препятствий.

Следующим к заставе подъехал Кюхельбекер. Останавливают:
– Как фамилия?
– Василий Двако!

Жандарм медлит, оглядывая путешественника уже весьма подозрительно: Однако, Двако!.. Но все же его подозрительность еще не созрела окончательно, и, почесав в затылке, он неохотно отпускает юнца.

Следующим проезжающим оказался, как вы уже догадались, тот самый гувернер Трико, гнавшийся за нашими беглецами по пятам, чтобы их настичь, вернуть в лицей и строго наказать.

– Как фамилия?
– Шарль Трико!

Тут уж сомнений никаких не осталось: это заговор, возможно, политический! Конечно, заставные чины горько пожалели, что отпустили первых двух мошенников, но уж третий заговорщик от них не уйдет! И злополучный Трико целые сутки просидел на заставе под арестом, пока дело не выяснилось.

…Шесть лет учения, а после него – всего двадцать пять годовщин Лицея выпало пережить Пушкину. Лицейская годовщина всегда была для него одним из главных и самым любимым праздником. Вот почему, когда зимой 1825 года поэта посетил в ссылке Пущин, радостное свидание воскресило в душе Пушкина традицию лицейских встреч:

…Поэта дом опальный,
О Пущин мой, ты первый посетил,
Ты усладил изгнанья день печальный,
Ты в день его Лицея превратил.

Не каждый раз Пушкин мог участвовать в лицейских сходках: поездки, ссылки… Вот воспоминания о последней «святой годовщине» с его участием – 19 октября 1836 года:

«Пушкин извинился перед товарищами, что прочтет им пьесу, не вполне доделанную, развернул лист бумаги, помолчал немного и только что начал при всеобщей тишине свою удивительную строфу: «Была пора: наш праздник молодой сиял, шумел и розами венчался…», как слезы покатились из глаз его. Он положил бумагу на стол и отошел в угол комнаты…»

Всему пора: уж двадцать пятый раз
Мы празднуем Лицея день заветный.
Прошли года чредою незаметной,
И как они переменили нас!..

…Сегодня, с расстояния двух прошедших столетий, можно утверждать: нет, не переменило время бывших лицейских мальчишек в главном. Они остались верны высокому юношескому кодексу чести, «души прекрасным порывам», всему тому, чему научили их лицейский дух и лицейское братство. И эта верность позволила Пушкину произнести с полным правом, быть может, самые прекрасные слова в своей жизни. Когда много лет спустя после выпуска он увидел на Невском проспекте молодого человека в мундире Царскосельского лицея, то подошел и спросил:

– Вы, вероятно, только что выпущены из лицея?
– Да, только что выпущен, с прикомандированием к гвардейскому полку. А вы тоже воспитывались в нашем лицее?
– Да.
– А позвольте спросить, где вы теперь служите?
– Я, – ответил Пушкин, – числюсь по России.

Лейла Шахназарова.

Использованы рисунки Нади Рушевой.