Александр Николаевич Волков: Гранатовый свет Востока
Продолжение
Первая и Вторая персональные выставки Александра Николаевича Волкова не просто вызвали интерес к творчеству и личности художника. Они утвердили его как смелого новатора, почерк и палитра которого узнаваемы с первого взгляда.
В 1922 году Волков занимает должность художника-декоратора в студии рабочего театра Пролеткульта при Железнодорожном клубе имени М. П. Кафанова. Выполняет эскизы костюмов и декорации к пьесе С.Поливанова «Жрец Тарквиний». Службой занимается с душой — она была непосредственно связана с профессией. И всё же главным делом по-прежнему оставалась живопись. В течение года он написал три большие композиции маслом — Караван I, Караван II и Караван III, выразив пластические поиски, свойственные его творчеству с начала 20-х годов.
В 1923 году в Туркестанском университете в Ташкенте вновь проходит показ работ А.Н. Волкова на его Третьей персональной выставке. Стоит упомянуть, что 14 картин с первых трех персональных выставок художника были приобретены Среднеазиатским художественным музеем (ныне Государственный музей искусств Узбекистана). Они-то и положили задел будущей солидной коллекции волковских произведений в Ташкенте, насчитывающей около 130 работ в живописи и графике.
Третья экспозиция стала своего рода заявкой на персональную выставку в Москве. И выставка эта состоялась, причём, при содействии Сергея Есенина, с которым, как упоминалось в первой части очерка, Волков встречался весной 1921 года, во время пребывания поэта в Ташкенте. Есенин называл его «имажинистом в живописи». О встрече двух мастеров рассказывает в статье «Поэт среди художников, художник среди поэтов», опубликованной в журнале «Звезда Востока» (1999, № 6), знаток истории Туркестанского края, Научный сотрудник Музея Сергея Есенина Б. А. Голендер: «Во время своего приезда в Туркестан великий русский поэт побывал в мастерской ташкентского живописца на улице Садовой, 10 вместе с Александром Ширяевцем. А. Волков пишет в своих воспоминаниях о С. Есенине: «Часа три сидели мы все вот так на полу. Вдруг Есенин нервно вскочил, прислонился к стене и стал читать прекрасным звонким голосом. После этого пошли с ним в старый город… Да, что-то было в нём странное. В 1921 году приехал в Ташкент, неожиданно… Я тогда писал картину «Свидание». Углы глаз и дуги бровей, круг солнца… Есенину нравилось».
Спустя два года С. Есенин помог А. Волкову организовать персональную выставку в Москве, получившую большой резонанс. …В фондах Государственного музея С. Есенина в Ташкенте хранится макет намеченного к изданию сборника стихов туркестанских поэтов, предположительно датируемый 1923 годом, в который включены неизвестным составителем наряду со стихами Александра Ширяевца, Дмитрия Кирьянова и других популярных в то время поэтов Ташкента четыре стихотворения Александра Волкова. Следовательно, уже тогда он был известен и как поэт. Но при жизни А. Волкова его стихи не публиковались. Лишь в 1968 году в журнале «Звезда Востока» изданы впервые одиннадцать волковских стихотворений и девять четверостиший. Они же были перепечатаны в известной книге М. И. Земской «Мастер «Гранатовой чайханы», вышедшей в 1975 году в Москве».
В 1923 году А.Н. Волков привёз в пролетарскую столицу 120 работ, которые были показаны в клубе Университета трудящихся Востока. Свойственные его картинам динамические ритмы были близки футуристическим устремлениям. Поэтому, увидев как то на улице Москвы Владимира Маяковского, он подошел к первому поэту пролетарской России и представился: «Я художник Александр Волков. Можно на вас посмотреть?» — Маяковский остановился: «Вот он я — весь, как на ладони!»
Узнав об этой встрече из рассказа сына Александра Николаевича, Александра Волкова, невольно вспомнила строки Маяковского «Эй, солнце, снимите шляпу, — Я иду!» И улыбнулась, подумав, что своего берета с головы Волков при встрече, конечно же, не снял, как не снимал его ни перед кем.
Отдельный разговор о воздействии на зрителей волковских композиций цикла «Караван», ставших со временем символом его творчества и эпохи великого «кочевья» 20-х годов. В их кубистических построениях, как отмечают искусствоведы, традиции авангарда органично сливаются с духом народного примитива и философией библейских и суфийских мотивов. В серии «Караваны» варьируется, получая всё новые и новые звучания, словно в органных мессах, нескончаемая тема странствий. Цепь горбоносых, тяжело дышащих верблюдов, обожженные солнцем лики погонщиков, напоминающих мифических посланников из глубины столетий, раскаленный воздух пустынь… Картины этой серии завораживают ритмом пути, которым продолжают идти, поколение за поколением, «кочевники» — люди, так до сего дня и не выбравшиеся из зыбучих песков испытаний, в которых увязает на земле человечество.
Мы здесь только кочевники –
Верблюд, да юрта, да степь.
Горы – лучеприемники –
Земляного счастья цепь.
К чему многоэтажности –
Горы все-таки выше.
Земля не стерпит жадности,
Выбросит все лишнее…
( Из книги «Дорога в горы», 1923 – 1924)
Большие и малые «караваны» создавались вплоть до конца 20-х годов: в Каракалпакском государственном музее имени Савицкого в Нукусе хранится великолепная картина, написанная на эту тему в 1928 году, там же можно увидеть созданный в 1930-м обобщающий «Красный караван», образно отражающий черты наступающей новой эпохи.
Волков хорошо изучил русские фрески в храмах Киева и Москвы, восхищался росписями и панно своего любимого художника Михаила Врубеля. Этот опыт пригодился ему при выполнении стенной росписи павильона Туркестана на Всероссийской Сельскохозяйственной выставке в Москве, которая проходила в 1923 году, угадывается он и в арочном оформлении ранних картин и акварелей.
Волков прекрасно знал и чувствовал музыку и запечатлел в изобразительной пластике непостижимую притягательность и мелодику Востока. Композиционные построения, контрастные ритмы ярких цветов и геометрически выверенные плоскости его картин можно почувствовать и в его поэтических циклах, а в названиях картин порою повторяются те или иные строки сочиненных им стихов.
В полотнах и поэтических опытах художника народная жизнь неразрывно связана с природой Туркестана. В них проступают отголоски древних цивилизаций, сохранившиеся в духовных и бытовых традициях народа, жизнь которого была для художника привычной и органичной средой. Родившись на Востоке, он отправился в поисках своего пути на Запад и, пройдя там школу ученичества, возвратился к истокам и смыслам, близким ему с колыбели. Не этот ли cвет с Востока (et oriente lux) проступает, словно жар раскаленных углей, на холстах, созданных Волковым, почти сто лет назад? Живой огонь и свечение его красок остаются непревзойдёнными до сих пор.
Вернувшись в Ташкент после успешной московской выставки, Александр Николаевич преподаёт в художественной студии при Народном доме имени М. П. Кафанова в Ташкенте. Как и в любом деле – живописи, рисунке, стихах, вокале, игре на гитаре – он отдавался преподаванию со всей страстью и широтой своей натуры: учил рисованию и живописи ребятишек и взрослых в рабочих и детских клубах, учителей на Высших педагогических курсах, студентов в Туркестанском университете. По имеющимся сведениям, в 1920-м году Волкову был выдан мандат с правом организации преподавания изоискусства во всех начальных школах Ташкента. Немало самоотверженного труда вложил он в развитие детского творчества в ту пору. Как знать, не возжжённый ли им огонь наставнического энтузиазма питает до сих пор традиции, свойственные лучшим детским студиям и педагогам-художникам Ташкента?
Позднее, с 1929 года, Волков преподавал в Ташкентском художественном техникуме, содействуя созданию на его основе Художественного училища. Можно сказать, он был отцом-основателем этого учебного заведения, которое позже получило имя другого художника, Бенькова, а не попавшего в опалу за новаторство и бескомпромиссность Волкова. Стоит упомянуть, что художник всеми силами стремился вызвать у местной молодежи интерес к станковой живописи. Об этом свидетельствуют записи, сделанные им в период работы в художественном училище. «Один из художников-педагогов говорил, — отмечает Волков, — что узбеки могут работать только декоративно. Это их очень обидело, и они все собрались уйти из училища. Я заявил, что они смогут работать и как станковисты, и взял на себя это доказать. В течение пяти лет я работал в классе узбеков и доказал, что это так».
Немало узбекистанских художников считали и считают Волкова своим учителем в живописи и графике.
К их сонму можно причислить, прежде всего, его сыновей, ныне известных московских художников Валерия и Александра Волковых, а также близких им с юности друзей: художника Евгения Кравченко и узбекского скульптора и живописца Дамира Рузыбаева, хотя мастер и не давал им уроков в привычном понимании – хватало присутствия и взгляда.
После четырёх персональных выставок — ташкентских и московской — творчество Волкова становится предметом пристального интереса, о нём говорят и пишут, анализируя художественные особенности и стиль создаваемых полотен в сопоставлении с русским и западным искусством, уроки которого он усвоил и переплавил в своей творческой лаборатории. Вот как отзывался в 1923 году о его произведениях критик Алексей Сидоров: «Во многих вещах больше Парижа, чем Ташкента, больше Матисса и Пикассо, чем восточного ковра». В 1924 году в 1-м номере журнала «Искусство и промышленность» Волкову посвящается статья «Туркестанский художник А. Волков».
Этим же годом помечена и одна из самых известных картин живописца, принесшая ему славу большого мастера – «Гранатовая чайхана» с её неразгаданными, потаёнными интуитивными знаниями и тайнами суфиев. Она хранится в Третьяковской галерее в Москве и стала своеобразным брендом Волкова.
Вызывает некоторую грусть и, в то же время, подтверждает славу и бессмертие художника появление ремесленников от живописи, за весьма немалую сумму копирующих «Гранатовую чайхану» по заказу. Коммерсантам от искусства закон не писан, но передать магнетизм волковского произведения вряд ли кому по силам.
Вернемся в 1924 год, когда счастье, казалось бы, благоволило А.Н. Волкову и был достигнут заслуженный успех. Его молодость и кипучая энергия увлекают за собою окружающих.
Современники отмечали, что он производил на людей впечатление человека эпохи Возрождения – гармоничного, многогранно талантливого, обласканного богами. Не земными преходящими правителями, а теми, кто награждает своих любимцев свыше. Вот как описал его облик один из современников: «Я увидел человека, мимо которого невозможно было пройти, не обратив на него внимания. И дело не только в необычной одежде: своеобразная черная куртка, распахнутая на груди, под ней – нечто вроде тельняшки, короткие, чуть выше колена, штаны, черные чулки и черные штиблеты. Нет! Дело было в нем самом, его внешности. Невысокого роста, крепко сбитая, спортивного вида фигура, широкая грудь, на мощной шее ладно посаженная голова и лицо римлянина. Черные, тонкие, красивого рисунка брови, классической формы нос, волосы, кругообразно, от виска к виску слегка начесанные на красиво вылепленный лоб. И, главное, глаза! Черные, глубокие… Глаза орла, глядящего, не смыкая век, на солнце».
Нередко художника можно было видеть на горных тропах Чимгана, куда он отправлялся пешим ходом, с этюдником и гитарой за спиной. Как-то, возвращаясь звёздной ночью из небольшого горного поселка Бричмулла, столкнулся по дороге с группой вооруженных всадников. Увидев столь странно облаченного человека, они приняли его за дервиша и не тронули. Чуть позже по дорогое проехали красноармейцы, спросив, не видел ли путник отряда басмачей. Такое было время, отразившееся изломом линий и контрастом цветов, смятением бредущих караванными тропами персонажей его картин.
Атлетически сложенный, покрытый бронзовым загаром, экстравагантно одетый в стиле близких ему по духу футуристов, Волков повсюду невольно притягивал к себе взгляды. В горах, куда нередко выбиралась ташкентская молодежь, вокруг харизматичного художника всегда собирался рой поклонниц, даже если тот уходил с мольбертом подальше от отдыхающих. Как-то, подустав от их назойливого внимания, он в сердцах скинул с себя одежду и стал писать этюды, оставшись в костюме Адама, чем, наконец-то, избавил себя от непрошеных наблюдателей, мешавших работе.
Столь же красивой и яркой, одаренной прекрасным оперным голосом была его красавица жена М. И. Волкова (Таратунина). Она понимала, каким счастьем наградила её судьба – быть женой человека волковского дара – и готова была сделать для него всё, вплоть до невозможного. Как-то, возвращаясь поздним вечером домой, вошла в комнату возбуждённая, с загадочно горящими глазами. Юбка на ней странно топорщилась – оказалось, Мария, эта утонченная оперная певица, поймала по дороге гуся и собственноручно свернула ему шею, чтобы накормить досыта мужа. Времена были голодные и холодные, художник изнурял себя за мольбертом, не обращая внимания на быт, и любимая старалась хоть как-то поддержать его силы. Понимая, насколько трудно держать мужу кисть в мерзнущих руках, сорвала как-то ночью калитку с соседского забора, разобрала её на дрова и протопила печь.
Наверное, счастье молодой творческой семьи вызвало зависть богов, и нежданно её постигает тяжёлый удар. Безжалостная болезнь унесла вдохновительницу и берегиню художника. Они прожили вместе десять лет, дыша друг другом и придавая один другому сил и стойкости в преодолении невзгод. Голод и холод казались ничем в сравнении с той горячей любовью и самоотверженной заботой, которой окружала любимого Мария, растворяющаяся в нём без остатка. Образ этой прекрасной женщины восхищает красотой всё новые и новые поколения – в волковском зале в Государственном музее искусств Узбекистана представлен её портрет.
В чёрные дни одиночества и беспросветной тоски Волков уходил на кладбище, не желая ни с кем делить своё горе. Это были одному ему доступные встречи с той, что оставалась в памяти живой, теплой, яркой, но вдруг превратилась в серый горбик земли, поглотившей былое счастье. Наедине с прошлым, живущим в каждой капле стынущей от боли крови, отвернувшись от предавших его небес, он замирал, обняв дорогой холмик крепкими руками. Близкие и друзья боялись за его жизнь. Один из них как-то по пятам шёл за Волковым до кладбища и, не решившись окликнуть лежавшего ничком на могиле художника, спустя час, так же тихо ушел восвояси.
Спасали Александра Николаевича лишь стихи и краски. Он уходил в них, как в пустынь, отмаливая право дышать и жить одному в магии всё новых и новых картин и звучных ритмах второго цикла стихов «Дни кочевья».
Караван III
Караваны в вихре рваном
В ржавых кружевах кружат.
Расшвыряв мешки с шафраном,
Жарко жженый жжется жар.
Караван, поднявшись рано,
Гор горбов качает ряд.
В золотых верхах барханов
Заалел зари наряд.
Каравана звон жестяный –
Хруст песков пустых пустынь.
В круг горячий неустанно,
Раскалено льется синь.
Караван в цветах куржума,
В грудях женщин кочевых.
Вихрем звончатого шума
Разметало плечи их.
Караваны в вихре рваном
В ржавых кружевах кружат.
Расшвыряв мешки с шафраном
– Жарко жженый жжется жар.
Продолжение следует.
Тамара САНАЕВА.
Фото из семейного архива семьи Волковых.
На заставке: Караван II, 1922-1923. Холст, масло
