Так получилось, что все девочки нашего двора (если не считать меня) были примерно одного возраста: сорокового-сорок первого годов рождения.
Все учились в одном или параллельных классах сорок третьей школы, все были недосягаемо для меня взрослыми. До поры, до времени. Почти все, слава богу, живы. Я пишу про них, в надежде, что вспомнят. Одноклассники, ровесники, современники.
Часть первая
Камаечка.
Камаечка — это Тома. Тома Корсунская. Они жили как раз под нами, на первом этаже, в маленькой клетушке. Тогда там была дверь, выходившая в подъезд. Позже ее заложили и сделали вход со двора. С крошечной верандой. Еще позже, когда Волковым из второго подъезда дали отдельную квартиру (они жили вместе с Валей Ровнягиной, ужасная ирония — стукачка, выдавшая множество порядочных людей жила в одной квартире с человеком, отсидевшим десять лет исключительно за то, что закончил петербургский кадетский корпус и был истинно русским офицером, благороднейшим человеком), в их квартиру перебрались Покровские, жившие тоже под нами, но в двухкомнатной квартире, в каморку Корсунских переехала Ровнягина, а в квартире Покровских поселились Корсунские: тетя Фрося, ее сын Виктор и дочь Тамара. Дом был ведомственным, и квартиры заселялись так сказать, внутренним порядком.
Почему «Камаечка»? Потому что Тамара. Я по молодости лет не выговаривала такое сложное имя. Поэтому Тамара у меня была «Камая», «Камаечка» и даже «Камайка». Как я понимаю, у меня это имя ассоциировалось с комаром. С моей легкой руки Тому так звал весь двор. А сейчас снова стали так звать. Опять с той же легкой руки…
Я вот только оцифрую, и выложу фото томино и мое, только как бы за детское порно не приняли: мы обе в белых трусишках и с белыми бантиками. И босиком. Тогда так многие дети ходили. И мальчишки, и девчонки. И никого это вообще не удивляло и не интересовало, уж поверьте. Времена были самые простодушные. И ни у кого никаких мыслей вообще не возникало на этот счет….
Отец Томы Петр Корсунский погиб на войне. Вообще из нашего двора только у двух девчонок отцы погибли: у Томы и Лоры Осадчук. На стене в комнате Корсунских висел портрет сурового скуластого мужчины. И вообще характеры у старших Корсунских были непростые. Я очень редко видела тетю Фросю улыбающейся. У нее был вечно озабоченный вид: и немудрено. Легко ли прокормить двоих детей на скудную пенсию по утере кормильца и грошовую зарплату коменданта треста «Средазуголь»? Насколько я понимала, должность коменданта имела какое-то отношение к завхозу.
Иногда в палисаднике появлялись списанные предметы мебели, вроде жардиньерок…
Витя, старший сын Томы, тоже был человеком суровым и нелюдимым. Еще когда я училась в младших классах, Витя пошел на флот, тогда служили четыре года. Так что видела его я мало. Камаечка была единственной девочкой, которая в детстве не гнушалась моего общества. Остальные внимания на меня не обращали. Тетя Фрося была человеком на руку тяжелым, и Томе часто попадало. Но она приходила ко мне домой, мы играли… нет, не в куклы, кукол у меня не было и у нее тоже. Послевоенные годы… игрушки были самые скудные и немногочисленные. Как сейчас помню, простите за подробности, как мы с ней восседаем — я на горшке, она на ведре, цилиндрическом, явно склепанным где-то на Алайском.
Папа научил нас делать весьма условные розы — бралась проволока, на один конец с отступом наматывалась зеленая креповая бумага. Из розовой вырезались кружочки с фестонами. Мал-мала меньше. Насаживались на бумагу, так, чтобы сползти они не могли. Конец загибался. Из бумаги вырезались и приклеивались листики.
Вот мы делали эти розы. Принцесс рисовали. Конечно, ей было скучно со мной — шестилетка-семилетка с двух-трехлеткой. А я была счастлива и вцеплялась в нее, как клещ. Иногда я бывала у них. Как-то мы все ели арбуз, а Тома случайно выдвинула ящик комода и я увидела красивую картину. Женщина с ребенком. Я хотела вытащить и потрогать, а Тома не дала. Сказала, что это нельзя трогать и показывать, и вообще это тайна.
Я в силу своего одиночества тайны хранить умела и вспоминаю об этом публично только сейчас, хотя давно поняла, что это была икона. В то время иконы, стоявшие в доме открыто, не приветствовались. Это у них рядом с крыльцом, на плети хмеля повисло огромное осиное гнездо, которое я тут же, разумеется, потрогала. Впервые в жизни мне было так больно! А тетя Фрося приложила к укушенному пальцу лук и боль сразу стихла.
Камаечка была моей единственной отдушиной и светом в окошке. Даже шубы у нас были из искусственного меха — у Томы желтая и мохнатая, у меня гладкая и коричневая, к ней еще полагались шапочка и муфточка. Это с ней мы однажды, когда мамы не было дома, накрасились помадой, напудрились, надели мамины платья… Вспоминать о последствиях неприятно. То-есть, Томе не попало, мама не выдала ее тете Фросе. А вот мне….
Это тетя Фрося красила для меня яйца перед пасхой, что уже совсем парадокс— мама-еврейка отдавала русской женщине красить яйца к православной пасхе…. вот так жили. Да просто прекрасно жили! Пищевая краска продавалась на Алайском, вместе с цветным пшеном. Да. А мама пекла куличи…. я только грустно улыбаюсь. Потому что к еврейской пасхе мама закупала мацу, и я обожала ею хрустеть. Яйцами мы стукались, а я вечно Томе проигрывала.
Я помню, как однажды тетя Фрося и мама уехали куда-то на Куйлюк за дешевыми курами, а мы, оставшись вдвоем, чего-то опять схулиганили, и на этот раз расправа была справедливой, короткой и быстрой. И как лепили домики из песка (трест каждую весну завозил во двор машину песка, и мы в нем возились, а позже рядом в ножички играли). И как чуть не попали под огромный град, больше голубиного яйца, а потом собирали в ковшики градины — лето было, зачем собирали, сохранить, что ли хотели — холодильников в помине не было….
А потом как-то все устаканилось, и меня чаще, хоть и с неохотой стали брать в игры, правда, нещадно обжуливали. Разница в годах оставалась, становясь сначала почти непреодолимой — я шестиклассница — Тома десятиклассница…. У Томы молодые люди, Тома взрослая. Вот как сейчас помню: Тома собирается на выпускной. Белое платье, все, как полагается, Тома вдевает розовые розы в волосы, я прихожу в полный восторг, но она тут же эти розы вынимает, и как я не упрашиваю, не соглашается снова вдеть….Вот я иду со скрипкой, вижу в палисаднике Тому, захожу. И мы долго разговариваем под навесом из деревянных планок, по которому вьется огромная виноградная лоза и висят кисти винограда «дамские пальчики».
Дальше наши пути разошлись уже окончательно. Обе поступили в разные институты, обе вышли замуж, обе ушли из родного дома, общались крайне редко, только при случайных встречах.
Потом я уехала в Москву, но в ежегодные приезды неизменно заходила к тете Фросе. Тогда она жила одна — Витя тоже жил отдельно. Я разговаривала с ней и поражалась мудрости, доброте, спокойствию этой столько вынесшей в жизни женщине. Царство ей небесное.
И Вити тоже уже нет.
ТАТЬЯНА ПЕРЦЕВА
