Недавно меня попросили порекомендовать произведения кого-нибудь из ташкентских авторов для публикации в московском толстом журнале, редакция которого готовит целевой «узбекский» номер.
Еще полгода назад я бы задумалась, перебирая в памяти имена многих наших талантливых земляков. Но за последние месяцы кое-что изменилось для меня.
«…Сбежала дрожь по медленным смычкам.
Поднялся зал, восторгом освещенный.
…Тот мальчик спит, доверенный сверчкам, –
Все пережив и, может быть, прощенный».
«…И тогда, несмотря на возраст, определенный авторитет и почти 90 кг, я снял башмаки и залез на тонкое, но выносливое дерево. Думаю, в ту ночь оно было ко мне благосклонно. Оно признало во мне того, прежнего, любившего самые верхние ветки. Дерево встретило сына Обезьяны и угостило его плодами… Седой ребенок ликовал».
«…И пусть наши перья окрасятся кровью –
Все лучше, чем в перьях перины опухшей.
Над миром летят – посеченные дробью –
Утиные души».
«…На циферблате ее часов было пять. Она подчеркнула острым ноготком цифру 7 и взмахнула руками, как крыльями. Жест был понятен: улетает. Она приложила ладонь к моей груди, потом – к своей. Я понял».
«Тоска скитальца и заложника
В крови упорной горожанина.
Я верю так, как не положено…»
Вот это и изменилось: в мою жизнь вошли строки Михаила Гара.
Из биографической справки:
«…родился в 1956 году в одном из старых районов Ташкента – махалле Шейхантахур»…
Он написал: «О махалле я мог бы долго петь под звуки бубна и ная».
Да, пожалуй: что как не песня – язык, строй, лад его рассказов об улочках ташкентской юности, в пыли которых вспыхивают маленькими драгоценностями кусочки ушедшей и бессмертной жизни?
«На главной улице имени Горького, которая уводила в глубь махалли, на одинаковом расстоянии друг от друга стояли деревянные столбы с железными колпаками, прикрывавшими тусклые лампочки. На провисших проводах висели обрывки бумажных змеев: одни упали сюда недавно, другие – еще до войны. И каждый день в небо взмывали новые птицы, сотворенные из кальки, камыша и клейстера, и, держа в руках упругую суровую нить, мы управляли ими, задрав головы, и отпускали их все выше и выше. Махалля учила нас летать».
…Что называют «прозой поэта»? Наверно, это когда писать о ней, этой самой вродебыпрозе, нам, не-поэтам, с нашими житейски-обыденными отношениями со словом, так же трудно и трепетно, как, например, пересказать «своими словами» такие по видимости простенькие, без особых изысков, строчки:
Пьется жизни сладкий херес.
Снова листья жгут за ересь.
Жилка дрогнула на веке.
Как любил я в прошлом веке!..
Ну повторяйте же это вслух, – или не вслух, – снова и снова, смакуйте каждое из них, этих словечек, как глотки сладкого хереса!..
Да. Ну так вот – малая проза Гара. (Сейчас говорю именно о ней – опубликованной, хотя есть у него и пьеса, и роман… лежащие уже несколько лет в столе. Причина… – думаю, ее не нужно и называть).
«Ташкентская шпана». «Сын Обезьяны». «Наследство». «Сухой закон». «Собачьи цепи». «Золотая пыль махалли»… Автобиографические рассказики, совсем небольшие. Кстати, автор не утверждает, что каждое слово в них – правда, в протокольном смысле. Понятно, что, как в любом литературном произведении, опорные «вешки» случившегося когда-то в реальности – здесь оплетаются и связываются тонкими нитями вымысла. Но когда я читаю у него про дискотеку «эпохи травматизма», или «дозревшего до греха» продюсера-зимбабвийца (батюшки святы…), или по-фазильискандеровски простой, вроде бы совсем ни о чем, рассказ, как играли в нарды с дядей Сосо, – пусть мне еще докажут, что все это не происходило точь-в-точь так, как описано. И что документальная проза Гара строится по довлатовскому принципу — «вымышлено все, кроме фамилий, адресов и номеров телефонов».
А впрочем, если бы даже и так?..
…Сейчас заметила: несколько раз уже выплыл эпитет «простой». Да, конечно, не случайно. Это – то слово. И простота рассказов Гара – та, чьи синонимы – чистота; строгость; стройность. И все это – при ошеломляющей внутренней свободе, какая отличала разве что мальчишек, ровесников автора, из старых ишмухамедовских фильмов о Ташкенте 60-х: «Тай-ра-рай-ра, тай-ра-рай-ра, тай-ра-рай-ра, тай-ра!!.».
…«Из комсомола меня исключили с позором, по настоянию Московского горкома ВЛКСМ».
Надо полагать – еще одно следствие той самой «неизлечимой» внутренней свободы. К слову, упоминания об этом эпохальном событии – исключении из комсомола, – насколько знаю, в рассказах Гара нет. Оно промелькнуло в нашей переписке с ним; между прочим – внуком сосланного когда-то в край революционера, чье имя впоследствии было занесено в «Золотую книгу» (так, кажется, она называлась) Ташкентского горкома партии. Где теперь эта «Золотая книга»?.. Похоже, время сохранит совсем другие книги о Ташкенте. Например, «Золотую пыль махалли»…
Из биографической справки:
«С 1991-го по 1993-й – главный редактор издательской фирмы «АККА» в Санкт-Петербурге. Позже жил и работал в Нижнем Новгороде. В 2007 году вернулся в Ташкент».
Да, наступило однажды время, когда они надолго расстались – Михаил Гар и его Город.
«…Ташкент, Ташкент… Здравствуй, старина. Семнадцать лет не виделись. Спасибо, что узнал меня. Ты заметно похорошел за эти годы, чего не скажу о себе: седины прибавилось, сердце пошаливает…»
Но разве случается что-нибудь напрасно в жизни поэта?
Из биографической справки:
«В 2011 году издал сборник стихотворений “Тень богомола”».
«Тень богомола».
Эту тонкую книжку населяют множество теней, лиц, ликов… Художник, поглощенный собой, как все творцы, – и безоглядно «раздаривающий свое серебро, – зная, как болит ребро». Задиристый и ранимый пацан, чей силуэт тает, растворяясь, в далеком пыльно-золотом мареве… (прочитала где-то: «Любой мужчина – это случайно выживший мальчик»). Человек с седой душой, многое узнавший о предательстве и жестокости, – и все-таки сумевший остаться ровесником собственным сыновьям. Страстный,то нарочито грубый, то целомудренно-неловкий, словно подросток, – любовник из «Бесстыдных сонетов». А еще – один из самых пронзительных образов книги, – горько изверившийся демиург «Хроник глиняного века».
…Буква начинает слово.
Слово возбуждает дело.
Чтобы обмануться снова –
Сотвори пустое тело
И оставь на солнцепеке –
Чтобы выстрадало душу.
Загони судьбу в упреки –
Без поблажек и отдушин.
…«У каждого мужика, если он чего-то стоит, судьба всегда отчаянная».
Это сказал не Гар, другой поэт. Но думаю, что «отщепенец двух эпох», патриот–эмигрант–репатриант, пронесший через всю скитальческую, очень мужскую биографию свой Ташкент, чтобы вернуться в него уже навсегда, – Михаил мог бы эти слова повторить. Но произнес недавно в нашем разговоре другое: «Вакцину от гордыни в меня впрыснули давно…»
Гордыня – слово вторичное, образованное от «гордости». И вот от этого, первичного «недуга» – вакцины для Михаила Гара нет.
…Чем кучнее выстрелы навылет,
Тем ярче биография мишени.
Когда в толпе окликнут: «Вы ли?!»–
Отвечу: «Выл». Но не марал колени.
Ни совесть, ни страницу, ни стрелков.
Последние достойны – если равны.
Я обхожусь без капель и бинтов.
Мой март, как волк, зализывает раны.
Эти строки написаны, они существуют. И самим своим существованием делают постыдными литературу «местечковой» планки, поэзию, не краснея рифмующую «жизни – Отчизны», плоские словесные штампы, захлебывающуюся цветистую бездарность.
…Миша, можно я закончу вашим любимым словом, таким простым и высоким? Вы уже научили меня слышать и понимать его первозданность, его надежную непреложность («коротко, честно и – не переступить», – это я запомнила хорошо).
Михаил Гар. Да.
Лейла ШАХНАЗАРОВА.
Сегодня, 12 марта, — день рождения Михаила Гара.
Так вот какой сюрприз вы мне готовили! Это очень ценный подарок! Никогда не слышал и не читал о себе ничего подобного. Шагнул, что называется, если не в само бессмертие, то на порожек точно ступил. Лейла, благодарю! ДА.
ГАРНО!
(Не отправляется — говорят, что коротко, пиши еще.)
Гарный ГАР!
С днем рождения!
Даешь Гарного Гара читателям "толстого" журнала (только не московского, а питерского!).
Гар — и для Москвы, и для Питера хлопец гарный!