Эту маленькую историю мне рассказал один не молодой человек. Его отец, провожая старшего сына на фронт, по-армянскому обычаю закопал бутыль красного вина в погребе кокандского дома. Это вино можно было распить только тогда, когда вернется сын. Сын не вернулся, погиб, а бутыль стоит не тронутая, ждет и будет ждать вечно солдата, как вечна память о павших за Отечество…
И таких семейных историй, множество, их узнаешь в каких-то случайных разговорах и видишь, как озаряются лица при рассказе о дедушке или отце, дошедшем до Берлина. У другого близкий человек погиб под Варшавой или пропал без вести под Смоленском. Кто-то вспомнит, как в кишлаке ели жмых от хлопковых семечек, еды просто не хватало, весь район был наводнен беженцами.
Война всегда была рядом. На киностудии документальных фильмов Узбекистана, где я работала, были фронтовики но, в них ничего не напоминало о их героическом прошлом.
Почти все ветераны обычно не любили, а я, думаю, не могли вспоминать войну – они глубоко прятали боль, и касаться её было просто невыносимо.
Кинооператор Исай Гибалевич горел в танке и это он упомянул вскользь, Зайнулла Магруфов, зам. директора студии, при разговоре о зимних холодах в Ташкенте с мягкой улыбкой вспоминал, как примерз к земле в окопе. Чуть больше мы знали о фронтовом прошлом Малика Каюмова – военный оператор, всегда на передовой, пули, гибель товарищей, тяжелое ранение…
Мои родители были тоже участниками Великой Отечественной войны. Отец – лейтенант, мама – вольнонаемная. Это, кто не знает, доброволец, но идет он на фронт без оружия, в службу обеспечения армии. Отец вообще не касался темы войны, а мама иногда вспоминала, как они входили в освобожденную от румын Одессу, в разрушенные Кривой Рог и Днепропетровск. С улыбкой рассказывала, как пекла блины, а фашистские самолеты гудели над головой, пролетая бомбить линию фронта. Мама грозила им в след поварешкой…
Еще в школьные годы я узнала что, у одноклассницы Томы Вицкой мама была белорусской партизанкой. И только спустя многие годы я прочла дневник её мамы Зинаиды Сергеевны Манаховой.
Послевоенная фотография молодой, красивой женщины с букетом цветов в руке. Модное платье, модная прическа. На груди, сразу и не разберешь, брошь или орден.
Такой Зина была и до войны, улыбчивой, счастливой.
«Жила я в Гродно,12 километров от границы. Муж был военный. У меня был сынок Валерочка, ему было один год и три месяца. И я была беременна семь месяцев.
22 июня в четыре часа утра, разбил наш город, бомбили, жгли, убивали все мирное население. Муж Лёня побежал сразу же в лагерь (гарнизонный), но там были все убиты. Муж смог пригнать машину за нами. Я была очень рада, но радость быстро кончилась. Лёня посадил нас с Валерочкой в машину, а сам побежал в штаб.
И больше я его не видела…
Мы смогли проехать только тридцать километров. В машину попал снаряд. Делать было нечего, пришлось скитаться в лесу».
В лесу тоже было страшно. Немцы, поняв, что в лесу прячутся люди, начали бомбить, и это продолжалось 3 дня с утра до вечера. Сколько было убитых никто не считал, дети бегали с плачем вокруг мертвых матерей. На четвертый день немцы подогнали грузовики и стали сгонять на них детей и куда-то увозить. Сейчас мы знаем куда: в концлагеря у малышей брали кровь для раненых немцев. Брали до тех пор, пока ребенок не погибал.
Зина с Валерочкой сумели спрятаться, но голод выгнал её из леса. Недалеко была разбомбленная ветка железной дороги, валялись вагоны.
Зина видела немецкий патруль, солдаты смеялись, играли на губной гармошке. И когда патрули сошлись в одном месте, она тихо подползла к вагону и набрала, сколько смогла унести сухарей и сушеной рыбы.
В дневнике Зины нет ни дат, ни обозначения времени года. По прошествии лет, а дневник Зина писала уже в преклонном возрасте, все дни и километры слились у неё в один кошмарный путь, настоящую Голгофу для этой маленькой женщины.
Отдыхать, как она пишет, было негде, везде были убитые люди, лошади, в сгоревших машинах обугленные тела водителей.
«Мы шли лесом, что бы нас не видели. Вдруг смотрим – лежит немец и машет нам рукой. У него была ранена нога очень сильно. Перевязать его было нечем. Я порвала свою нижнюю рубашку и перевязала его.
Не далеко был хутор поляков. Мы его туда потащили. Там был большой дом, рядом погреб. В дом нас конечно не пустили, а немца положили в погреб. Мы с подругой Дусей, тоже офицерской женой и с детками сели на ступеньки отдохнуть, а идти уже дальше нельзя – нас окружили немцы и стали стрелять из орудия, пока не попали в дом. Дом взлетел, люди валялись, кто убитый, кто живой. Мы уцелели, значит судьба наша. Утром пришел хозяин и увидел что мы русские, ушел и привел трех немцев, они потащили нас к лесу. Дуся немного говорила по-немецки и спросила куда ведете. Они сказали пук-пук, это расстреливать. Тогда Дуся говорит – в погреб мы привели вашего раненого. Они поняли и пошли за ним. Он говорит что эти женщины спасли мне жизнь. Немцы улыбнулись и дали нам булку хлеба, велели никуда не ходить, а лечь на дороге. И что вы думаете, начали в нас стрелять, то перелет то недолет. И это продолжалось минут 15, смеялись.»
Следующей остановкой была Лида. Я посмотрела на карте Белоруссии, где находится эта самая Лида. От Гродно получилось треть пути, что прошла беременная женщина с малышом, а по времени где-то полтора месяца.
«Мы дошли до станции Лида. Там (наверное, в здании вокзала) было очень тесно, человек пятьдесят евреев, детей, мужиков, женщин. Мы остались, идти некуда, да устали, ни пить ни есть. Утром пришли немцы и вывели всех нас, поставив в ряд. Пленных русских пригнали, заставили копать яму. Когда кончили копать, то всех их пленных и евреев в яму. Немцы вырывали маленьких детей и за ногу, за руку живьем крутили и бросали в яму. Крики, обмороки жутко. Закончили и начали из пулеметов расстреливать. Со мной стало плохо, я потеряла зрение, хорошо Дуся была рядом. Деваться некуда, немцы приказали стоять. Когда засыпали, кровь сочилась наверх, а земля ходила ходуном, были еще живые.»
И так от деревни до деревни, лесом и пролеском. Не было еды. Хлеб, что был, только нюхали, а его отдавали детям.
«Увидели лагерь наших пленных. Идти было нельзя, сели в канаву и смотрели. Немцы издевались над пленными – одному разбили голову, кровью залился, а стоит. Другой орал – с него сдирали живьем кожу»
Читать это невыносимо…
Что видела и пережила эта маленькая хрупкая женщина, даже нельзя представить. Еще несколько недель назад Зина самая счастливая: она, деревенская девушка, была женой офицера, у неё семья, сыночек. Есть крепдешиновые платья, танцы в городском саду под духовой оркестр…
« Мы шли и шли… дошли до Минска, а что ожидает нас? Кругом немцы, жутко и деваться некуда.
Заболел Валерочка, я пошла, искать больницу. В больнице ко мне подошла женщина-врач и говорит: вы не плачьте, немец все равно всех расстреляет. За неделю умерло тридцать детей и мой Валерочка. Родители говорили, что их отравили, а врача, узнав, что она еврейка, расстреляли.
Пятого августа начались роды. Роддом был не далеко от железнодорожной станции. Немец спросил где я работаю, говорю нигде, примите роды. Он взял и ногой меня швырнул, я упала. На улице уже заморозки, а я босая и раздетая. А идти некуда, чувствую что упаду, сердцем плохо. Открыла дверь настежь и больше ничего не помню.»
Зине повезло. Другой немец, доктор, принял роды, сказав: «Я же давал клятву Гиппократа». У Зины родился мальчик, как она пишет, темненький и толстенький, но мертвый, Зина обняла его и потеряла сознание.
«Очнулась я только через две недели. Немец-доктор сказал что это была горячка и редко кто выживает. Но ты смелая и настойчивая и даже улыбнулся.»
Детей Зина потеряла и осталась одна. Жить ей не хотелось, она уже ничего не боялась.
На кирпичном заводе куда её прибило, Зина работала поваром.
«Однажды ко мне подошел парень и говорит: Я слышал что ты собираешься с евреями идти в партизаны. Отвечаю, да. Не ходи с ними их убьют, я это хорошо знаю. А мне все равно, говорю, мне терять нечего.»
Через несколько дней после этого разговора Зина уже через другого связного с обозом оружия добралась до партизанского отряда, её определили в группу подрывников.
« Я очень была довольна, что буду держать бой, я ничего не боялась.
Нас в группе было шесть человек, ходили подрывать поезда. Такой был бой, немцы убитые, раненые, крик, грохот, стрельба, но мы уже далеко ушли.
У нас было задание ставить мины на шоссейной дороге. Осторожно, ползком, где как. И снег и холод, мы все мокрые, грязные, спали у костра в лесу, снегом нас занесет-невидать, утром отгребали.»
Зина вспоминает один бой в деревне, разведка обнаружила там немцев. Утром партизаны неожиданно атаковали, немцы ещё спали.
« Не далеко была речка и партизаны загнали немцев в неё. Кто утонул, кого убили, и так каждый день, а что делать, у нас приказ.»
Сколько сострадания в этих строках и женской жалости…
«Наших партизан тоже убивали. Окружили так, что идти некуда. Загнали двоих парней Степана и Юзова в реку, какие были парни красивые, здоровые. Немцы хотели взять их в плен живьем, а они оба застрелились. Когда все затихло, немцы ушли, мы их достали и похоронили.
А одного парня поймали он был наш но перешел к немцам. Когда был бой в деревне его поймали и повесили около моей землянки. Разве все напишешь…»
В своем дневнике Зина ниразу не упомянула, что в партизанском отряде она встретила свою любовь. С Женей они вместе ходили на задания, вместе вмерзали в снег, вместе вступали в бой с фашистами. У них даже награды одинаковые – ордена «Отечественной войны» и медали «Партизану Великой Отечественной войны». Правда, фамилии у них были разные, у Евгения – Витский, а у Зины – Манахова. Их семейная жизнь была долгой и счастливой, но Зина оставила себе фамилию своего первого мужа, пропавшего без вести в первые дни войны. Ни детей ни фотографий от него не осталось, так пусть хоть в память о нем живет его фамилия, она так решила.
«Лес, где мы партизанили, назывался Налибодская пуща. Лес был большой, но немцы, их было около сорока тысяч окружили нас кольцом, пригнали орудия с пушками и целый месяц стреляли. Нас командование разделило на группы в двадцать пять человек и мы спасались такими партиями кто как мог. В бой мы не вступали, у нас было мало оружия.
Наша группа сидела в небольшом озере, но глубоком. Когда немцы подходили и кричали: партизан, сдавайся, вот в это время мы все сидели на дне, а дышали через камышовые палки. Немцы ушли, а мы потихоньку начали вылезать, у всех ноги и туловище в пиявках, а тело все в морщинах от воды, да еще холодно.»
Последняя запись в дневнике для внука:
«Алеша, не смейся это сущая правда.
Мне было двадцать четыре года, а пишу в семьдесят шесть лет, много забыто. Пусть тебе будет память.»
Вечная память Вам, Зинаида Сергеевна, за Ваши страдания и за Ваш подвиг.
ПРАБАБУШКА ДИМЫ И ЮЛИ (Бостон), КАТИ И АРТЕМА
(Ташкент), МАДИНЫ (Москва), ВИКИ и МАШИ (Алма-Ата)
p.s. Сохранена стилистика автора дневника.
Лариса САМАРЦЕВА
18 июня 2016 г.
